Французская литературная сказка XVII – XVIII вв. - [105]

Как Хлодвиг[139] трех союзных королей

Во оны дни убил рукой своей

И как снискал у Господа прощенье;

Как Божий голубь на глазах у ней

Для короля Реми принес елей,

И было то небесное знаменье,

Чтоб принял он помазанье в крещенье.

Она искусно строила рассказ,

И ум, и сердце трогая зараз;

В нем были и мораль, и остроумье,

Которые наводят на раздумье,

В сюжет занятный как бы между строк

Включая ненавязчивый урок.[140]

И дивны рыцарю рассказы эти:

Внимает он, забывши все на свете.

То слушает — и к ней его влечет,[141]

То глянет на нее — и обомрет.

Но вот чета подъехала к лачужке —

Жилищу предприимчивой старушки.

За брачный пир усажен был супруг

Вкусить стряпни ее немытых рук;

Убог был стол: здоровая диета,

Как вчуже мудрецы внушают свету.

Треногий столик молодой семьи

Хромал, подгнивши; в этом же недуге

Потрескивали шаткие скамьи.

Потупив очи, кушали супруги.

Но старушонка оживить обед

Взялась изысканнейшей из бесед:

Ее остроты были метки, милы

И так уместны, что нетрудно было

Принять их за свои. И наш герой

Повеселел и был готов порой

К ее уродству отнестись терпимо.

Но кончен пир. Жена без лишних слов

Препровождает рыцаря в альков.

Душа его отчаяньем томима,

Любую смерть он рад бы предпочесть,

Но как же быть? Всего превыше честь.

Он слово дал, и зло непоправимо.

Не простыни, которые изгрыз,

Казалось, легион голодных крыс,

Не эта рвань, что прикрывала косо

Тюфяк в последней степени износа,

Его смущала: это полбеды.

Гимена неизбежные труды

В ужасном свете перед ним предстали.

Он думал: «Это мыслимо едва ли!

Мне в Риме, правда, довелось слыхать,

Что благодать на все дарует силы;

Но тут бессильны я и благодать.

Жена добра, умна — все это мило,

Но в щекотливом случае таком

Что делать с добротою и умом?»

Так добрый рыцарь сетовал. Но все же

Прилег на край супружеского ложа.

И холодность, обидную жене,

Он попытался скрыть в притворном сне.

Но, ущипнув притихшего соседа,

Старуха молвит: «Спите, милый друг?

Прелестник злой, жестокий мой супруг,

Я ваша: увенчайте же победу.

Стыдливости несмелые мольбы

Умолкли, перед чувствами слабы:

Пожните эти нежные трофеи!

Ах, скольким мукам Ты обрек, Господь,

С невинностию спорящую плоть!

Я обмираю, таю, пламенею!

Не в силах я соблазн преодолеть:

Приди, я стражду, не могу терпеть!

Смотри, ты клялся: с совестью не балуй!»

Отважный наш Робер был добрый малый,

И набожный, и честный: потому

Старуху жалко сделалось ему.

«Мадам, — он молвил, — я бы счел за счастье

На вашу страсть ответить равной страстью,

Но я не в силах». Старая в ответ:

«Кто молод и благого полон рвенья,

Тому задач невыполнимых нет,

Была бы воля, доблесть и уменье.

А при дворе какую славу вам

Стяжает подвиг этакий у дам!

Так в чем же вашей хладности причина?

Противен запах вам или морщины?

Герою ли теряться! В чем вопрос?

Глаза закройте и заткните нос».

Мессир Робер, неравнодушный к славе,

Почел за долг, сомнения оставя,

Победу одержать любой ценой:

Он принял вызов и готов на бой.

Зажмурился Робер, призвавши Бога

И молодость свою себе в подмогу —

И воля одолела естество.

«Довольно, — дама ласково сказала. —

Я вижу, что добилась своего.

Мое над вами полно торжество —

Я только этой власти и желала.

Смотрите, сын мой, я была права:

Жена и вправду в доме голова.

Признайте же законом, милый витязь,

Мою опеку с нынешнего дня.

Велю вам для начала — подчинитесь! —

Открыть глаза и глянуть на меня».

Робер глядит: в каких-то незнакомых

И освещенных с пышностью большой,

Занявших место хижины хоромах

Под пологом с жемчужной бахромой

Богиня возлежит или принцесса:

Что живопись Ванло[142] иль Апеллеса,[143]

Лемуан,[144] Пигаль,[145] сам Фидий,[146] наконец! —

Пред ней и кисть бессильна, и резец.

Казалось ослепленному Роберу,

Что, в томной неге разметав власы,

Ему сама влюбленная Венера

Явила сладострастные красы.

«И я, и замок — ваши по условью, —

Прекрасные уста произнесли, —

Вы безобразьем не пренебрегли,

И красота венчает вас любовью».

Конечно, вам не терпится узнать,

Какая дама рыцаря сумела

Прибрать к рукам, а после обласкать?

Так то была волшебница Ургела.[147]

В беде французских рыцарей она

Не раз спасала в оны времена.

Блаженный век, что не смущался чудом!

Век добрых бесов, фей и домовых,

Друживших запросто с крещеным людом!

Они давали пищу пересудам

Под древним кровом замков родовых.

У очага, в одном семейном круге

Родители с детьми, соседи, слуги

Заслушивались, если за ночлег

Про духов врал прохожий человек.

Теперь в загоне демоны и феи;

В умах живут лишь здравые идеи,

А милые фантазии мертвы;

Одна рассудочность уныло чтится;

Все гонятся за истиной, увы!

Ах, есть, поверьте, толк и в небылице.

Белое и черное [148]

В провинции Кандагар все знают историю молодого Рустана. Он был единственным сыном местного мирзы, а мирза — это то же самое, что маркиз у нас или барон у немцев. Отец Рустана честно нажил свое состояние. Молодому Рустану была предназначена в жены дочь такого же мирзы. Обе семьи страстно желали этого брака. Рустан должен был утешить на старости лет родителей, составить счастье своей жены, а также и свое собственное.

Но, на свою беду, он увидел принцессу Кашмира на ярмарке в Кабуле: эта ярмарка самая знаменитая на свете, куда более многолюдная, чем ярмарки в Бассоре или Астрахани; а приехал туда старый принц Кашмира вместе со своей дочерью вот почему.