Франция в свое удовольствие. В поисках утраченных вкусов - [39]

После Первой мировой войны Лазурный Берег лишился прежнего блеска. Были отданы под санатории фешенебельные отели “Негреско” и “Карлтон”, знаменитый своими удлиненными островерхими куполами, моделью которым послужила грудь куртизанки Прекрасной Отеро. “Карлтон” переживал тяжелые времена: бoльшую часть его клиентуры составляли русские аристократы с прислугой, их было так много, что в Ницце специально построили православную церковь. Но революция 1917 года выкинула их из России. Великие князья, некогда главные постояльцы “Карлтона”, теперь в нем же работали официантами или портье и водили такси.

Послевоенный Прованс остался в распоряжении коренных жителей. Американский эмигрант Джеральд Мерфи вспоминал: “В те годы никто и близко не подъезжал к Ривьере летом. Англичане и немцы проводили там короткий весенний сезон, а в мае, как только теплело, запирали виллы. Никто из них даже в воду не входил”.

В 1925 году Колетт, автор романов “Шери” и “Жижи”, и её третий муж Морис Гудке купили дом в рыбацкой деревушке Сен-Тропе, где приезжих было всего ничего: они и несколько художников. “По вечерам, – писал Гудке, – местная молодежь танцевала под мелодии механического пианино: юноши с юношами, девушки с девушками”.

Тогда же Джеральд Мерфи и его жена Сара гостили на вилле Коула Портера под Антибом и влюбились в эти безлюдные края. Рядом был пляж, на котором так редко купались, что песок густо покрылся водорослями. Мерфи с женой расчистили себе угол, чтобы загорать, а позже купили дом неподалеку и назвали его “Вилла Америка”. Само собой, он сделался пристанищем для их богемных друзей. Эрик Ньюби считает, что именно благодаря чете Мерфи Лазурный Берег преобразился:

Сами того не сознавая, они ввели новый стиль жизни (по крайней мере забытый с дохристианских времен) и соответствующий стиль одежды. Белые парусиновые шорты, матросские свитера в поперечную полоску и белые фуражки из магазинов для моряков стали униформой. С тех пор богатые люди, а за ними практически все остальные жители Северного полушария захотели вдоволь солнца, моря, песчаных пляжей или скал, чтобы нырять, и возможности есть на свежем воздухе.

В 1923 году в Каннах пришвартовалась яхта герцога Вестминстерского, и на берег сошла его любовница Коко Шанель, чей ровный загар и простая, удобная одежда возвестили приход новой моды. “Не исключено, что и загорать придумала она, – вздыхал князь Жан-Луи Фосиньи-Люсенж. – В то время все новое придумывала она”.

Стиль Ривьеры и новообретенный вкус к солнечным ваннам исторгали у бледных северных интеллектуалов тщеславные хвалы самим себе. Американский композитор Нед Рорем, гостя в Йере у Мари-Лор де Ноай (её вилла – творение архитектора Малле-Стивенса), записал в дневнике: “Рыжеволосый, в светло-желтой рубашке (от Вашон из Сен-Тропе), в шортах цвета хаки и изжелта-коричневых сандалиях на загорелых ногах – я весь как банка меда”. Тем вечером на ужин пришли поэт-сюрреалист Поль Элюар с женой. “У него сильный загар (они полдня провели на Иль-дю-Леван, куда ездят нудисты)”, – отметил Рорем. После ужина все перешли на террасу, и Элюар читал стихи Бодлера. Как писал Вордсворт, вдохновленный Французской революцией, “блажен свидетель нового рассвета; стократ счастлив, кто юн”.

Супруги Мерфи открыли Ривьеру Скотту и Зельде Фицджеральд. С апреля по октябрь 1928 года они жили в парижской квартире Мерфи, недалеко от Люксембургского сада, а лето провели на вилле “Америка”, пополнив ряды знаменитых нахлебников, которые прибывали туда волна за волной: Пабло Пикассо, Ман Рэй, Коул Портер, Джон Дос Пассос, Дороти Паркер, Жан Кокто.

Так что я продолжил хорошую традицию, когда напросился на уикенд к своему приятелю Чарльзу, чьи многочисленные дома разбросаны по всему миру. Один из них – над Каннами, на вершинах Приморских Альп.

Поскольку на вилле “Америка” Фицджеральд работал над романом “Ночь нежна”, в поезде я решил освежить в памяти правила этикета, перечитав книгу, особенно сцену вечеринки, которая заканчивается экстравагантным поступком одержимой Николь:

Розмари заметила, как Николь настоятельно уговаривает её мать принять в подарок понравившуюся той желтую вечернюю сумочку – “я считаю, что вещь должна принадлежать тому, кому она доставляет удовольствие”, – куда она бросала все желтое, что попадалось под руку: карандаш, тюбик губной помады, маленькую записную книжечку – “потому что все это друг другу подходит”[41].

Фицджеральд описывает цветы на обеденном столе, одежду, разговоры и, разумеется, выпивку (шампанское “Вдова Клико”), но не упоминает о блюдах. Чем бы ни влекла американцев Ривьера, это точно была не еда.

Другое дело французы. Колетт, которую Дженет Флэннер[42] назвала “тонким ценителем еды в стране, где трапеза приравнивается к искусству”, была поклонницей местной кухни, особенно ярого чеснока, обжигающего не хуже чили. По словам Мориса Гудке, почти каждый прием пищи Колетт начинала

“с корочки хлеба, пропитанной оливковым маслом, щедро натертой чесноком и посыпанной крупной солью. Чесноком было сдобрено каждое блюдо, и в течение всей трапезы Колетт то и дело съедала зубчик-другой, словно это миндаль. Обед состоял только из провансальских блюд: местной дыни,