Фрагменты из воспоминаний футуриста - [63]

Здесь не стерпеть борьбы

        со льдом

В объятиях футона

«Я не верю, что Вы настоящая…»

Я не верю, что Вы настоящая,

Когда вижу Вас в стаде людском

Вы – картина шедеврноблестящая

Та, что сказкой лучистой зовем

Вы – звездою с родного Востока

Зазвучали легендою став.

В Вас брильянтовых ландышей много

И рубинов и вызревших трав.

Соскользнете с портрета Григорьева

Для поэта сердечных куртин –

Променад (иль) как призрак лазоревый

Среди «света» безбрежного льдин

Золотистая Анна Григорьевна

Многоликая – лун сердолик

Вами сердце приливно овзморвано

Средь Нью-Йорка градских повилик

Незнакомка воспетая Блоком

Вы – Прекрасная Дама его

Та – что встреча – всегда ненароком,

Когда сердце рассветно поет.

1935 г.

«Из женщин выпадают дети…»

Из женщин

    выпадают дети

Чтоб на панели

    подрасти

Быть гимном

    будущих

    столетий

Волшебной грезою

    цвести

Без колебания

    без муки

Веселый жребий

И к звездам напрямик

Как мы стремятся

«Карабкаясь горой препятствий…»

les nuages, qui soni l'embleme de la vie

Rollinat

Карабкаясь горой препятствий

Плывя по озеру помех

Гулять равнинами благоприятствий

Иль косогорами потех

И не роптать на жалкий жребий

Что ты, рожденный, – человек

И мимолетность – лепет бэбий

Тебя наружащий намек

Несогласованность

Op. 37

Вечер гниения

Старость тоскливо

Забыться пенье

Лиловый стремленье

Бледное грива

Плакать страдалец

Тропы залива

Сироты, палец

Сонет («Где острый каменья делит куст…»)

Где острый каменья делит куст

Где треухи топорщат ели

Где гор вознеслися капители

Гнездится дымно Златоуст

Пластами ржавыя породы

Распались ставши на ребро

И хмурой тучи низки своды

Напоминая «дом Торо».

Когда бы здесь, – где злато гор

Прольется Вольную Россию

Моих прияли злато уст:

Контемпоренистый Мессия

Бурлюк – словесный Святогор

Футуро – крестит Златоуст.

Сибирь

Вы ведали: «Сибиррь!» Кеннана

Страну – тюрьму, Сибирь – острог.

На совести народной рану,

Кто залечить искусный смог?

Всем памятно о Достоевском:

Согбенно-каторжным трудом

Отторгнут набережной Невской

Он не измыслил «Мертвый дом»

Да ныне здесь пахнуло новью…

Пусть – преждесумрачна тайга…

Зубовно-скрежетом и с кровью

Подвластна черному злословью

Сибирь-гробница для врага…

Навек помечена: «в бега»…

1919/1920

М. Н. Бурлюк. Первые книги и лекции футуристов (1909–1913) >*

Запись Д. Д. Бурлюка

Футуризм, теперь такой не приемлемый товарищем Чужаком (1919 г. Владивосток), через сто лет будет изучаем, как одно из чудеснейших преддверий революции великого СССР. Это течение зародилось в Петрограде в 1910 году на Каменноостровском проспекте, в доме у моста через Карповку, в первом этаже, в серой комнате окнами во двор. Дальнейшие строки здесь изложены мной по записям моей жены Марии Никифоровны Еленевской; мы поженились в 1912 году, в Москве. В этих записях читатель найдет много метких, тонких замет о первых футуристах и годах футуризма.

Вечер: падает февральский снег, что обязательно распылится за ночь в метель, раздуваемую ветром с серого Балтийского моря. В памятный вечер заседание было посвящено вопросам печатавшейся книги «Первый Садок судей». Хотели выпустить в свет такую, чтобы и внешностью книжка не напоминала обычные, поэтому решено было печатать «Садок» на обоях. В типографии эта прихоть вызвала много ругани, так как машину пришлось мыть – мел обоев забивал буквы. Книга вышла в количестве 480 экземпляров и, невыкупленная, валялась в типографии несколько лет, пока куда-то бесследно не исчезла, а 20 штук, взятые Каменским, – редкая память о возникновении футуризма. В этот вечер я видела Елену Генриховну Гуро: пришла она с Матюшиным, смотря на лицо которого, казалось, что нос на маске присажен криво, вкось.

Гуро была некрасивой, маленького роста худенькой женщиной: ее стриженые волосы жирными прядями облипали череп, на бледном лице Елены Генриховны вдохновенно горели, выдавая недуг чахотки, глаза. Одетая в батистовую канареечного цвета кофту, в юбку коричневую, легко ступала она по комнате, терла покрасневшие от холода руки, говорила тихим голосом, и, как от всех людей слабого здоровья, при малейшей усталости от нее начинало пахнуть едким дуновением пота.

В памятный вечер с Волкова кладбища достали и Витю Хлебникова: за урок дочкам какого-то купца получал комнату и стол. Как сейчас помню, Хлебников был в студенческой тужурке, его темные волосы были зачесаны на косой пробор над высоким лбом, который казался особо белым от контраста с соседством румянца на щеках, наведенного февральским морозом. Хлебников производил впечатление жизненного юноши, обладавшего красивой наружностью. Хлебников, видимо, конфузился от присутствия в комнате нескольких юных девушек, устремивших на него свои любопытные глаза. А вот позже…

В 1912 году, в солнечный октябрьский день, по Тверскому бульвару летят листья, коричневые от кратковременного отдыха в пыли. – Вася Каменский, у которого дрожит рука, когда он в «Толстовской столовой» в Газетном переулке берет протянутую чашку чая. Незадолго перед этим Вася Каменский только что выписался из Киевского госпиталя, где он залечивал свои переломы, полученные им после неудачного полета, вызвавшего падение, в городе Ченстохове в тогдашнем Царстве Польском. После выпуска «Садка судей», в котором Василий Васильевич Каменский, как в то время наиболее опытный поэт и бывший уже редактором журнала Шебуевского «Весна», принимал наиболее руководящее участие, был вожаком медведя, он до описываемого ныне своего появления в Москве пропал с литературного горизонта. Вася Каменский увлекся авиацией. Раздобыл деньжат, скомбинировал поездку в Париж и Лондон, где и получил авиаторский диплом. На своем сборнике, который он выпустил при помощи Давида Бурлюка, «Танго с коровами», Вася Каменский с гордостью ставит номер ниже сотни своего авиационного диплома, в числе первых русских летчиков.