Фотограф - [45]

С Иваном Алексеевичем я не виделся года два, что с моей стороны можно было расценивать как черствость, но мне не хотелось лишний раз мозолить ему глаза и напоминать о потере, о которой он, надо полагать, и без того не забывал ни на миг. В армию мы уходили с Лешкой вместе, а вернулся я один. Вряд ли меня можно в чем-то обвинить, но определенное чувство неловкости при встрече с родителями Лешки у меня возникало, и ничего с этим поделать было нельзя. Впрочем, принял меня Иван Алексеевич как всегда радушно. Слегка пожурил за безалаберную жизнь фотографа и намекнул, что пора мне приобрести более солидную профессию. Особенно его огорчило, что я так и не удосужился поступить в институт. Ибо Иван Алексеевич принадлежал к тому типу российских интеллигентов, которые, несмотря на все перемены и разочарования последних лет, все-таки продолжают считать, что знание – это сила.

Выслушал он меня внимательно, более того, кажется, взволновался, во всяком случае без конца поправлял очки и возвращался к фотографиям. Похоже, я своим рассказом задел какую-то струну в его душе, связанную с сыном.

– Нет, это не моя теория, – Иван Алексеевич засуетился с чаем и печеньем, – это теория одного моего знакомого. Он погиб десять лет назад. Попал под машину. Нельзя сказать, что мы были близкими друзьями, но он бывал у нас дома, и Алексей запомнил его рассказы. Соколовский был талантливым, но увлекающимся человеком. Многие считали его фантазером в науке. А опровергнуть своих оппонентов он не успел. Каждому в этой жизни отпущен свой срок, и для многих этот срок несправедливо мал.

Когда-то квартира Семеновых казалась мне если не очень большой, то во всяком случае весьма приличной. Три комнаты как никак. Но времена изменились, и нынешние стандарты по части жилплощади весьма отличны от советских. А главной ценностью в квартире Семеновых были книги. Книг было столько, что впервые оказавшись здесь и получив право пользоваться ими, я подумал, что мне не хватит жизни, чтобы их прочитать. Лешке вот точно не хватило. Не хватило и неведомому мне историку Соколовскому.

– «Иди на куй» – это старинное проклятье. Оно означало изгнание не только из мира людей, но и из мира богов. Вообще-то с куем, молнией Перуна, на Руси было связано много суеверий. Достаточно вспомнить, что людей, пораженных молнией, у нас до средины девятнадцатого века не хоронили на общих кладбищах. Считалось, что их Бог покарал. И это все идет оттуда, из языческих времен. Народ часто помнит то, о чем элита давно уже забыла. И в ситуациях критических эта генетическая память народа вдруг проявляется в образах и действиях с точки зрения нынешнего времени вроде бы абсурдных, но имеющих глубочайшие корни в нашей психике.

– А при чем здесь кол?

– Видишь ли, язычество тем и отличается от христианства, что там Бога не просили о поддержке, а большей частью принуждали к определенным действиям с помощью магии. По принципу – подобное вызывается подобным. Языческие боги порой медлили, и тогда жрецы брали их функции на себя. То есть провинившегося просто сажали на кол, который был в определенном смысле заменителем божественного огня, куя. Так что проклятье «иди на куй» часто имело не столько мистические, сколько вполне практические последствия. И человек, посаженный на кол, считался таким же проклятым Богом, как и человек пораженный молнией Перуна.

– Страшновато, – поежился я.

– Да, – подтвердил Иван Алексеевич. – И отголоски этого страшного обычая дожили до наших дней. Ты, наверное, слышал, как в наших тюрьмах поступают с насильниками? Так вот, именно насилие над женщиной у наших предков считалось одним из самых страшных преступлений. Особенно над беременной женщиной, девушкой или девочкой. Они находились под покровительством высших сил, и насилие над ними приравнивалось к святотатству, к оскорблению богов. За что и следовала жестокая расплата. Кстати, именно женское проклятье, проклятие Евы, считалось наиболее страшным и действенным. Соколовский считал, что само слово «мат» из женского, материнского проклятья и пришло к нам из времен матриархата, когда роль женщины в религиозных культах была определяющей. Можно вспомнить в этой связи хотя бы фурий в древнеримской мифологии, которые вершили волю богов, расправляясь с проклятыми.

– Соколовский опубликовал свои работы?

– Нет, – грустно покачал головой Иван Алексеевич. – Время было смутное. К тому же Соколовскому в последний год было не до публикаций научных работ. Дело в том, что какие-то подонки убили его беременную жену. Она была редкостной красавицей.

– Убийц нашли?

– К сожалению, нет. Хотя у Соколовского были подозрения. Он не верил прокуратуре, он не верил милиции. Мы пытались ему помочь. Ходили, хлопотали. Не исключаю, что смерть его не была случайной.

– А дети?

– Девочкам тогда было лет по девять-десять, по-моему, они близнецы. Их забрали к себе родственники Евы, так звали жену Всеволода Соколовского.

На меня эта трагическая история семьи Соколовских, рассказанная Иваном Алексеевичем произвела, надо сказать, сильное впечатление. Я правда не рискнул бы утверждать, что между событиями десятилетней давности и нынешними трагическими происшествиями с Песковым и Кошелевым есть какая-то связь, но Рыков, которому я передал разговор с Семеновым, был иного мнения. Во всяком случае, он не поленился и сделал запрос по поводу Соколовской. Надо сказать, что нюх и в этот раз не подвел опытного оперативника. Из подробностей дела, которые он нам с Черновым поведал, выяснилось, что кто-то очень влиятельный все время тормозил расследование по делу Евы Соколовской. Рыков развил бурную деятельность, опросил своих коллег и, проанализировав ситуацию, пришел к выводу, что этим озабоченным человеком вполне мог быть Николай Семенович Бахвалов, человек, ныне занимающий ответственный пост в областной администрации, а во времена десятилетней давности, бывший вице-мэром нашего славного города.