Фосфор - [7]

И, признаться, не знаю толком сейчас, что именно насторожило меня в этом возвращении памяти к одному довольно-таки незначительниму проишествию, случившемуся лет пятнадцать тому, и даже не столько происшествию - легче сравнить это со следом давно затянувшейся ссадины, более того, ссадины, полученной неведомо где и как - хотя разве не происшествие оброненная кем-то когда-то невзначай реплика? слово? либо не имеющий к тебе никакого отношения, скользнувший по краю слуха обрывок фразы, дребезжащий как ночь настоятельного настоящего. Но происшествием они, бесспорно, становятся позже, много позже, если только становятся, если только им суждено возвратиться к тебе, описав немыслимую кривую собственного небытия в схожести со всем, что их окружает, будучи их предпосылками, - со всем, что составляет твою жизнь, изойдя из тебя, как об этом принято писать. Но даже не знаю, где впервые это проишествие пришло на ум, вошло занозой, причинив в первый миг легкое беспокойство и тотчас онемев в собственной безначальности и отсутствии каких бы то ни было предпосылок конца.

Вопрос о времени также предполагает вопрос о некоем настоящем, т.е. об определенной позиции, по отношению к которой возможно было бы время мыслить как таковое, иначе говоря, о позиции и существе Ego, о присущей его природе желания спрашивания, что вероятно понимать как желание "преступления собственных пределов", своего переопределения (возможно пере-предназначения, предопределенности знаку, Означающему). Вопросы задаются ему. Инъекция тайны извне. Точнее, инъекция "вне" в "в". Прививка незнания завершается ни-что. То есть, Порядок, Закон, Зримое, Я, невзирая на сопротивление, превращаются в кипящую лаву бессмысленного, в слепоту прозрения, в эллипсис солнца, сокрывающий "другую" ночь Бланшо (меж тем, будучи "внешним", "определяющим" к Иокасте, Эдип, выходя за кавычки собственного, возвращается в ее "в", точно так же, как тайна возвращается в его "про-зрение", обрекая на еще одно повторение странствия Тиресия в блуждании между "мужским" и "женским"). Однако любая провинциальная труппа, не изменяя ни слова в этом сценарии, может в любом из своих представлений превратить эту историю в многозначительный фарс. Многие преуспели.

Хотя, сейчас мне кажется, что это случилось на дороге в Мидлтаун, когда низкое небо Новой Англии на долю мгновения показалось мне небом Ленинграда, а солнце, всплывшее во внезапном разрыве едва ли не черного полога несущихся снежных туч, в мгновение ока отшвырнуло в еще более ранние, вовсе баснословные времена, в какую-то из тех почернелых весен, которым мы обязаны многим, а я, возможно, этими страницами, то есть, этим странно-неутолимым желанием уловить нечто в речь... возможно ее саму, не уловляющую ничего... но которые в итоге и превратились в нечто вроде несвершаемого ощущения, во что-то вроде томительного, неустанно разветвляющегося присутствия в предчувствии того, что уже было, как и та, одна из ранних весен, когда я думать не думал, что доведется жить в Ленинграде или же ехать из Бостона в Конкорд или лежать с закрытыми глазами в постели на шестом этаже в Сохо, путаясь в жарких прядях температуры, пытаясь в какой раз разобраться в том, что вроде бы не имеет значения, словно вот так - в одном легчайшем мгновении вспомнить, уместив на острие луча нежнейшего укола то, на что ушло без малого четверть века. Пространство множит себя тобою.

Но вероятно и другое. То, что впервые мысль, праздно блуждавшая вокруг тела в машине, парящей где-то на рубеже суфийской синевы Калифорнийского неба, обозначенного ржавой ниткой Оклендского моста, споткнулась о полузабытое имя позднее. Что толку говорить: позднее, раньше. Позднее чего? Ну, не намного, конечно же... Но позднее, позднее. О чем речь! Что слышно.

Ты пишешь и слушаешь шум дождя, шум письма. Ты можешь написать, что снова весна, что в этом году не было никакого снега. Что буквально несколько дней тому ты возвратился, а ноги по-прежему ощущают податливую иллюзорность пола, тогда как времена совсем спутались, и бессонница являет собой всего лишь результат обыкновенной путаницы времен, соскользнувшей с веретена вестибулярного либо летательного аппарата. И что тебе, бесспорно, по вкусу, всегда обожавшему путаницу во всем, как будто она могла избавить не то чтобы от ответственности (хотя о чем ты? какая ответственность? за кого? за это полустертое имя, неизвестно почему мелькнувшее в рядах перечислявших себя вещей?), но от голоса, западающего в щербине мгновения, подобно игле в глине диска. Ныне перпендикулярно-обратный луч извлекает звук, волна волну, не совпадая в частоте. Нет, не следует описание дома, перечисление окон, дверей, постелей, картин, из которых луч извлекает странные, доселе не знакомые очертания форм. Между главами.

Вопрошание и Смех, но не тишина, не безмолвие следствием любого ответа. "Поток таинственного, протекающий сквозь человека, лишает его благочестия."

Кажется, я не ошибся. Я рад.

Мышление и великая, постоянно резвертывающаяся скорость вопрошания, охватывающая проблему мышления как постоянного "запаздывания", этот орнамент, безразличный вполне к драме, которую человек переживает, вовлекаясь в него нитями своих намерений, этот узор тлеет необозримым множеством забывающих "тотчас" себя в "точке мгновения" явлений собственных смыслов, становящихся лишь только иным вопросом. Правомерно будет спросить, где, в каком "месте" происходит разрыв перехода. Однако перед тем следовало бы спросить также, что именно побуждает сознание задаться таким вопросом. Но любой вопрос о поэзии вовлекает в иные разветвления нескончаемого числа иных (как-то: что понуждает его, ее обращаться к ним или же к какому-то из них, созерцая их подобно вещам, переставшим быть вещами...). Я не вижу никакой пользы в поэзии. Даже если бы она действительно существовала.