Форварды покидают поле - [93]

Но на нем моя новая косоворотка и Санины ботинки…

Леся, сходя на перрон, страдальчески улыбнулась.

— Никого нет из наших? — спросил ее спутник.

Саня первый вскочил на ступеньки и помог ему сойти.

Обняв его, я ощутил больничный запах. Степан провел рукой по моей голове и, вероятно, узнал по волосам.

— Вот какой ты стал, — сказал он.

Я все еще не мог вымолвить ни слова. Он хлопнул меня по плечу, слегка ткнул кулаком в грудь:

— Настоящая наковальня, ну и здоровый, чертяка! Чего молчишь, рахитичный?

Я боюсь раскрыть рот, чтобы не зарыдать. Остальные тоже молчат. Ясноглазый корешок мой, черноярский соловей, до чего жестоко и коварно мстит старый мир тем, кто хочет разрушить его и построить новый!

Леся, маленькая милая Леся, пигалица с солнечного острова, горячо жестикулирует, приказывая мне заговорить. Я пожимаю плечами и в смятении отхожу в сторону.

Зина, стоя за моей матерью, тщетно пытается заглушить всхлипывания. Полный ужаса взгляд устремлен на изуродованное лицо Степана.

Мама забыла все свои обещания и горячо, как человек с наболевшим сердцем, зарыдала и прижалась к его груди.

— Хлопчик ты мой хороший, — все повторяет она.

Я отвел маму в сторону. Настал черед Зины.

Едва сдерживаясь, она нервно грызет носовой платок. Вся она какая-то жалкая и раздавленная, маленькая и беспомощная — тяжкое горе обрушилось на ее хрупкие плечи. Вероятно, она собрала в кулак всю свою волю и так и не проявила бы слабости, если бы Степан, услышав ее, не сказал:

— Видишь, Зина, разделали меня похуже Овода…

Она уже не смогла сдержаться.

Тогда Степан шагнул к ней. Может быть, он улыбнулся — трудно сказать, ведь теперь по выражению его лица нельзя определить — хмурится он или усмехается. Но в голосе его звучала ласковая ирония:

— Ай, Зина, Зина! А еще писала мне: мощный дух спасает расслабленное тело. Факт, писала? Ты же всегда восхищалась Оводом, а Овод не терпел жалости к себе. Можно, Зина, иметь глаза и оставаться слепым, факт! Ты согласна?

Зина грызла носовой платок, точно кляп. Степан погладил ее мокрую щеку и тогда она, забыв обо всех нас, вдруг прижалась к нему, обняла, стала горячо целовать его лицо. Он тоже не стеснялся никого, даже моей матери, даже Леси, растроганно наблюдавшей эту сцену.

Наконец все двинулись к выходу в город. Зина и Ася ведут Степана. Саня несет вещевой мешок, а я — узелок. Хочется узнать, каким образом Леся оказалась в Харькове, по я не решаюсь ни о чем спрашивать.

— Вова! Можно Степану дня три пожить у вас? — говорит Леся. — Андрей Васильевич приедет в субботу. Мне надо сегодня же выехать. Я ведь два месяца батька не видела.

— Как так? — удивился я.

— А он сам послал меня к Степану в больницу, я и осталась у него сиделкой. Трижды приезжал и Андрей Васильевич. Жаль его, он будто окаменел. Однажды я видела, как он тайком плакал в саду больницы, а к Степану всегда приходил бодрый и ничем не выдавал своих страданий.

До нас доносится разговор девчонок со Степаном. Честно говоря, я ожидал увидеть его другим — душевно опустошенным, раздавленным, с выражением суровой покорности судьбе, ждущим от людей сострадания и жалости. Именно таким был бы я на его месте.

Случись со мной такое, я взвыл бы, мне не хватило бы сострадания всего человечества. Подумать только! Степка ничего не видит. Можно ли примириться с вечным мраком? Навсегда, до последнего вздоха обречен он жить в черной бездне…

Думая обо всем этом, я говорю Лесе, что нечего меня просить, само собой разумеется — Степа будет жить у нас, ведь нигде ему не будет так хорошо.

— Дело не в том, где ему будет лучше. Лучше всего ему было бы в нашей хате, на острове. Но он должен жить в городе, учиться его посылают…

— Кто?

— ЦК комсомола. В музыкальное училище, он будет певцом.

Певцом? Разве бывают слепые певцы? Да, бывают, я видел… Степан будет петь о темном и спокойном вечернем небе с дрожащими звездами, но сам никогда не увидит его; о зарнице, пробежавшей над миром, в лунном серебре, о цвете Зининых волос, о том, как звенит и ликует зимний день, о сочной траве на лугу, но сам всего этого никогда не увидит. И если нет у него тех неповторимых радостей, какие есть у меня, и у Саньки, и у всех других, так пусть будет у него самая высокая радость — любовь Зины. Я видел ее глаза, когда она целовала его, такие глаза бывают, наверное, только у влюбленных. На протяжении тысячелетий любовь так и осталась неразгаданной великой тайной.

Все остановились передохнуть. До Черноярской уже совсем близко.

Словно отвечая на мои сомнения, Зина вдруг сказала:

— Степа, милый, мама и папа очень просят тебя, — при этом она взяла его руку в свою, — жить у нас. Во всяком случае, пока вернется в Киев твой отец. Тебе у нас будет отлично.

Степан стоит рядом с Лесей, пытаясь без посторонней помощи закурить папиросу на ветру. Не пойму: то ли он вырос за минувшие полгода, то ли суровость лица придает ему более взрослый по сравнению с нами вид. Он почему-то кладет руку на плечо Леси, глядящей на него настороженно, и говорит:

— Спасибо, Зина. Не стану я вас беспокоить. Очень благодарен твоим родным, но я привык к Радецким, и им легче меня терпеть.