Форварды покидают поле - [91]

Первую ночь в поезде оба мы спали как убитые, по потом нас опять охватила тревога, стало совсем невмоготу.

Дзюба и Подвойский успокаивали нас, уверяя, что все обойдется. А рыжий форвард, протирая глаза, захрипел с третьей полки:

— И чего бы я волновался? Он вам брат или сват?

Саня оторвался от окна, с сожалением взглянул вверх:

— Разве можно жить в мире, где каждый интересуется только собой?

Впервые это сказал нам Борис Ильич или Степан, точно не припомню. Сейчас эти слова приобрели для нас новое значение.

За окном проносились полустанки, телеграфные столбы, узкие мозаичные полоски земли, похожие на шахматную доску. В соседнем купе форварды и хавбеки, стараясь перекричать друг друга, пели:

Наш паровоз, вперед лети,

В коммуне остановка,

Иного нет у нас пути,

В руках у нас винтовка.

Серое лето

Целую неделю после возвращения из Ленинграда живем как в тумане. Игорь Студенов в десятый раз звонит в Харьков, в глазной институт. Врачи ничего утешительного сказать не могут. Один глаз вытек от удара горящей балки, борьба идет за второй глаз, — ожог слизистой и роговой оболочек. Приезд Зины не приносит утешения. Состояние Степана все еще очень тяжелое. Спасти второй глаз можно бы, но Степан долго еще не оправится после ожогов, его нельзя подвергать серьезной операции. Необходимо, как выражается теперь Зина, «наводнить» Степкин организм. Ожоги, оказывается, убивают человека именно тем, что пожирают влагу в организме. Теперь Степу лечат мазевыми повязками, вводят физиологический раствор под кожу, внутривенно — глюкозу и другие препараты. У него резко упало кровяное давление. Зина несколько ночей дежурила в больнице, пока не приехал Андрей Васильевич и отправил ее в Киев. Сам он будет в Харькове ждать приезда дочери фронтового друга, вызвавшейся ходить за больным Степаном.

Зина часто плачет и вообще изменилась до неузнаваемости. Ее судорожно сжатый рот и печальные глаза подавляют нас всех, мы не смеем даже улыбаться.

Сколько раз она рассказывала о ночах, проведенных у постели Степы, но снова и снова возвращается к этому. Вероятно, ей хочется подчеркнуть духовное превосходство Степана, то, насколько в ее глазах он выше нас с Саней. Она восторгается его волей, презрением к малодушию.

Однажды ночью, вспоминала она, Степа почувствовал себя немного лучше и сказал: «Скоро, Зина, я поправлюсь и тогда спою тебе одну очень хорошую песню».

Произнес он эти слова шепотом, по-видимому, лишь с одной целью: подбодрить ее, вселить веру в исцеление. Глядя на его страдания, она не ждала ничего хорошего.

— Когда я поила его чаем с ложечки, он даже пытался шутить: «Фактически я сейчас живу, как фараон. Сам ничего не делаю, вокруг с десяток слуг, меня кормят и поят, выполняют любое желание. Вот так и привыкает человек к барским замашкам, вот так и становится трутнем. Факт!»

Потом он замолк на целые сутки. Ему стало очень плохо. Даже мне запретили сидеть возле него. Но когда Степан пришел в себя, то прежде всего спросил сестру, не уехала ли я.

Профессор так и сказал: «Если Головня выживет, то на девяносто процентов благодаря своей силе воли». Да, другой на его месте не перенес бы подобных мук.

Тяжело вздохнув, Зина плачет навзрыд.

У девчонок вообще глаза на мокром месте. Правда, Ася ведет себя по-комсомольски, даже меня обвиняет в малодушии.

Ася и Зина до мельчайших деталей помнят эту страшную ночь. Ведь пожар произошел в то воскресенье, когда в Ивановку приехала бригада «Синей блузы». Выступление киевлян собрало почти всю сельскую молодежь и имело большой успех. После концерта еще остались танцевать под баян. Степан торжествовал — в клубе было полным-полно, зал не мог вместить всех желающих. Среди зрителей Степан узнавал и тех, кто посещал проповеди в доме христомола.

Простились девушки со Степаном в полночь. На рассвете он пообещал прийти проводить синеблузников, уезжавших в Киев. Вся бригада осталась ночевать в клубе. Уснули крепко, усталые после дороги и выступления. Ася проснулась ночью от холода и неудобного ложа — спали на скамейках. Она глянула в окно и увидела багровое зарево за речушкой. То догорал дом Кочубея. В том зареве померк навсегда свет для нашего Степки Головни.

Только через два месяца был пойман поджигатель, совсем юнец. Вначале он пытался всю вину взять на себя, но в конце концов признался: пресвитер секты баптистов снабдил его деньгами и велел сразу же после поджога выйти огородами за село, добраться до железнодорожной станции, расположенной в нескольких километрах от Ивановки, и бежать в Донбасс.

Это лето осталось в памяти как серый, тоскливый день. Мне даже не о чем рассказывать. Сперва я все думал о Степе. Поделиться было не с кем. Саня уехал на гастроли с Борисом Ильичей. Зина и Ася почти все лето живут с пионерским отрядом в лесу. Мать говорит, что время все исцеляет. Но настоящее горе, на мой взгляд, не скоро притупляется. Когда забываю о Степке — тревожат мысли о Зине. Очевидно, она любит Степана. Ведь любят не только здоровых и красивых. И вот Зине мил больной и искалеченный Степан, а не я — здоровяк. Поглядели бы вы, как Зина просияла, когда из Харькова прибыло коротенькое письмецо, написанное чужой рукой, в котором сообщалось, что Головня поправляется и скоро вернется домой.