Форварды покидают поле - [41]
— Счастье, когда дела твои облегчают и украшают людям жизнь. Настоящее богатство — не деньги. Верит человек в себя, в свои способности, работу свою любит и делает ее хорошо — ему и живется радостно. Господин Корж богат, а ходит мрачнее тучи, на людей не глядит, озабочен налогами, жадность терзает его. В доме у них иконы, а поклоняются они деньгам, в семье все друг друга ненавидят, грызутся. Его дочь удавилась, жена отравиться пыталась. Какое уж тут счастье! У меня вот нет ничего: ни сада, ни дома, ни магазина — гол как сокол, а с Коржом не поменяюсь.
Так размышляя, я задремал. Безбрежное море билось у берегов. Вода почему-то не синяя, не бирюзовая и не зеленая, а белая, как молоко. На всем этом молочном просторе до самого горизонта пустынно-пустынно. Затем небо стало утрачивать свою голубизну и налилось густой чернотой, горизонт заволокло густой сизой пеленой. И тогда из морских глубин на гребни вдруг зарокотавших волн выбросило катер. Его швыряло из стороны в сторону, он то скрывался в черной бездне, то снова поднимался на поверхность. Вот огромный вал несет катер на скалы, и среди мечущихся на палубе людей я узнаю отца. Кто его спасет? Нельзя стоять и ждать чуда. Отмеряя руками саженки, я смело плыву наперерез волнам. И странно — они легко покоряются мне, но чем быстрее я плыву, тем больше удаляюсь от катера. И берег уже недоступен, волны закрыли его от меня. Но я не сдаюсь и продолжаю плыть вперед и вперед, превозмогая усталость. Наконец, катер совсем близко, еще несколько взмахов, еще одно усилие — и я буду спасен. Впрочем, ведь я спасаю не себя, а отца… С трудом хватаюсь за поручни. До чего они холодны! От их леденящего прикосновения я мгновенно проснулся. В палате стоит гнетущая тишина. В моей ладони лежит холодная, безжизненная рука отца.
— Папа, папа!
И вдруг я увидел остекленелые глаза. На мой крик сбежались сестры, санитарки, появился и дежурный врач.
— Все кончено, — просто сказал он.
Не помня себя, я бросился вниз. Первой увидела меня мама. Никогда еще я так не рыдал. Она все поняла без слов. Прижала меня к себе и все время повторяла:
— Горе мое… Горе мое…
Часть вторая
Керзон меняет курс
От тишины в нашем доме можно рехнуться. Все молчат, а если и разговаривают, так только шепотом. Даже малышка притихла, будто понимает, в чем дело. Иногда мне хочется знать, о чем думает каждый человек, которого я встречаю. Но, пожалуй, это легче, чем определить, смыслит ли что-либо Паша. А вдруг и вправду крошка страдает, как взрослая, только сказать не может? Иногда я начинаю верить в это, особенно когда она ни с того ни с сего бубнит: «Па…па…па…па…».
Вот еще пигалица! Вконец расстраивает мать. Та сразу же начинает плакать. Собственно, она не плачет, то есть не всхлипывает и не причитает. Мама точно каменная: лицо холодное, глаза, зажатые в сеть морщин, потускнели. Но слезы текут, как весной ручьи с Черепановой горы, а она продолжает заниматься своими делами: чистит картошку, перебирает горох или моет фасоль. Мне кажется, будто вся нища в доме приправлена ее слезами. Кусок не идет в горло. К тому же на меня навалилась уйма дел: дров наколоть, сходить за керосином, купить хлеба, убрать квартиру, присмотреть за Пашей. Но от подачек Куца я решительно отказался. И как я мог скрывать от отца всю эту историю с подачками лавочника! Мы очень нуждаемся, но старик теперь похвалил бы меня за гордость. Живем мы на Толину зарплату, ртов у нас — слава богу, хватит. Что будет осенью, когда Анатолий уйдет в Красную Армию?
Андрей Васильевич на два месяца уехал в Пески крепить союз рабочего класса с крестьянством, и Степка совсем переселился к нам. Я помогаю ему точить ножи-ножницы. Мы приносим с базара сало, картошку, хлеб. Денег мама у Степы брать не хочет, но он страх какой гордый и весь заработок все равно тратит на нас. Малышке платьице купил, Вере — ситца на кофточку. Настоящий фабрикант Савва Морозов! Попробуйте сказать ему хоть слово — насупится, объявит голодовку или просто станет собирать вещевой мешок…
Толя, мой старший брат, видит в нем благородные черты Андрея Васильевича. Анатолий любит загнуть. Высокопарные слова — его конек. При чем здесь благородство? Попятно, когда благородным называют Лазо или Овода, Спартака или Котовского, но Степку? Смешно. Впрочем, Таракана, бывшего моего классного наставника, учителя физики, брат тоже зачислил в благородные. Недавно физик неожиданно притащился к нам на четвертый этаж. Замучился, свистел, точно старый пароход, — у него бронхиальная астма.
Окончил я школу год тому назад. Пора уж и забыть Вовку Радецкого, тем более, что он сам настаивал на изгнании меня из школы, как неисправимого хулигана. Однажды, когда речь зашла о футболистах, сказал, будто у них заторможенное мышление и думают они в основном ногами. Такие слова не забываются.
Закончив колоть дрова на черном дворе, я потащил их к нам на верхотуру. Дома — никого. Малышка спала. Дверь я оставил открытой. Вхожу, а Таракан сидит на стуле и вытирает лицо и шею носовым платком, а в груди у него свистит, точно в кипящем чайнике. Я оторопел.
— Здравствуй, Вова, — сказал он, поднимаясь навстречу.
