Форварды покидают поле - [3]

— А ну, покажи ему, как связанного бить. По зубам его, под дых…

Я растерянно гляжу па Керзона. Бить лежачего?.. Седой Матрос все понимает и говорит наставительно:

— Пижон! Совесть прибереги, она может тебе пригодиться в другой раз, а гадов надо учить без благородства.

Меня так и подмывает проучить Керзона, но я вспоминаю, как однажды, когда я ударил соседского мальчишку, отец отчитал меня:

— Бить слабого — все равно что бить лежачего. Настоящий человек никогда не унизится до такого. Трус силен только тогда, когда он уверен в безопасности.

Видя, что я стою в нерешительности, понурив голову. Седой Матрос, воля которого на Черноярской выполнялась беспрекословно и мгновенно, разъярился и бешено заорал:

— Бей, тебе говорят, сопля несчастная, не то я тебя голым задом по камням прокачу!

На рябоватом лице его выступили багровые пятна, предвестник жестокой расправы, и мне не оставалось ничего другого, как отвесить Керзону пару оплеух. Я прочел в его глазах благодарность за то, что не воспользовался своим коронным ударом в челюсть. Пусть уж его освободят от пут, тогда поединок возобновится. Но оказывается, суд Черного яра еще не кончился. Седой Матрос продолжал опрос пострадавшего:

— Сколько Керзон обещал уплатить?

— Тридцать целкашей за тридцать суток.

Федор Марченко, капитан нашей футбольной команды, что-то прошептал Матросу. Тот одобрительно кивнул и, смерив презрительным взглядом Керзона, у которого из носа обильно текла кровь на впалую грудь, категорически заявил:

— Отдай пацану три красненьких за принудиловку, и еще три красненьких за порванную рубаху. В общем раскошеливайся, кугут! — Одним рывком он развязал Керзону руки.

Поднялся неописуемый шум и свист. Справедливый приговор публика встретила, как пишут газеты, гулом одобрения.

Керзон знал: приговор окончательный и обжалованию не подлежит, малейшая попытка протеста завершится обыском в его карманах и конфискацией всех найденных ценностей.

Вытерев рукавом кровь, Керзон нехотя вынул из кармана два червонца, но под пристальным взглядом Матроса достал еще шесть пятирублевок и протянул мне деньги. Я не двинулся с места, испытывая отвращение к Керзону и его деньгам. Так и хотелось плюнуть в его лихорадочно бегающие глаза! К черту деньги — не откупится он от меня! Я взял себе только два червонца и положил их в карман, а остальные изорвал в мелкие клочки и швырнул Керзону в лицо:

— На, давись, нэпманская душа!

Никто не успел опомниться, как я уже бежал по тропинке из яра.

— Вот стервец, уж лучше дал бы нам на пропой, — услыхал я за своей спиной голос Гаврика Цупко — центра хавбеков[2] нашей команды.

— За такое пижонство, — донесся до меня жесткий бас Матроса, — надо кровь пускать.

Он не понимал, как можно так обращаться с деньгами, из-за которых он неоднократно сидел в тюрьме, ради которых немало его друзей шли даже на убийство.

А я не знал, куда мне теперь держать путь: не являться же в таком истерзанном виде домой. Лучше дождаться, пока отец уйдет на смену. В лавке Куца я купил пачку «Раскурочных». То была первая пачка папирос, купленная на собственные деньги. Дым папиросы казался особенно ароматным. Но я никак не мог научиться выпускать дым одновременно через нос и рот. Вот Степан наловчился, у него получается замечательно…

Понемногу волнение улеглось, и недавние невзгоды сменило удивительно беззаботное настроение.

Куц щелкнул костяшками на счетах и поглядел на меня из-под очков.

— Вовка, сахарозаводчик Бродский часом не родственник твоей бабушки?

— Нет, а что? — удивился я.

— У тебя ведь уйма денег. Получил наследство? Признайся.

Я передвинул папиросу в левый угол рта, многозначительно подмигнул Куцу: нечего, мол, задавать неуместные вопросы, — и ногой толкнул дверь. На пороге стоял отец. Он посторонился. Старик, очевидно, шел на завод, в руке он держал свой неизменный жестяной баульчик. От неожиданности я поперхнулся дымом, папироса выпала изо рта. Отец никогда не поднимал руки на детей. Уж лучше бы он двинул меня как следует.

Стою, опустив голову, и носком башмака ковыряю землю. Сейчас посыплются вопросы: кто тебя разукрасил? Где ты разодрал рубашку? Давно ли куришь?

Странно, но отец не стал ни о чем спрашивать, а безнадежно махнул рукой, опалил меня взглядом, полным укоризны, и пошел прочь.

Я бросился за ним.

— Папа, папа, выслушай меня.

Чего тебе?

— Я больше не стану курить.

— Лгунишка всегда щедр на обещания, — резко бросил он, но остановился, прислонившись к широкому стволу каштана.

— Когда это я тебе врал?

— Если в доме заводится грибок, такой дом берут под присмотр. Так и человек. Один раз солгал — полагаться на него нельзя. Говорят, лгун лжет и умирая.

Я протянул отцу пачку «Раскурочных».

— Дело не в одном курении. — Он отстранил мою руку с папиросами. — Ты должен сказать: почему тебе приходится лгать? Может быть, я, твой отец, обманул чем-нибудь твое доверие?

— Нет, что ты! Откуда ты взял такое? — Я посмотрел отцу в глаза. Вероятно, ему было нелегко вести этот разговор, он не мог скрыть волнения. Действительно, отец всегда был со мной добр, я мог делиться с ним самыми сокровенными мыслями. Трудно сказать, почему я скрыл от него историю с тюрьмой. Наверное, именно это вызвало у него такую обиду.