Формула - [71]

Когда же Эйнштейн стал символом человеческого гения? Оказывается, его слава родилась в конкретный апрельский день, когда он впервые приехал в Америку. The New York Times и The Washington Post, как положено, отправили репортеров на Нижнем Манхэттене, чтобы те взяли интервью у скандального физика. Однако журналисты немало удивились, когда оказалось, что они не одни пришли к Ист-Ривер встречать пароход. На пристани столпилось около 20 000 человек, которые «ликовали до хрипоты». Когда Эйнштейн сошел на берег, в потрепанном сером плаще, с бриаровой трубкой во рту и скрипкой в руке, его со всеми спутниками провезли в кабриолете по Нижнему Ист-Сайду. В сопровождении полиции колонна «повернула на Вторую авеню, где тротуары почти до самого Верхнего Манхэттена были усыпаны тысячами людей, которые махали руками и носовыми платками, а также выкрикивали приветствия гостям».

Такой массовый прием поразил прессу[156]. Обычно приезд ученого становился одной из незначительных новостей, о которых писали на последних страницах крупных газет. Но огромная толпа, встречавшая физика как героя, превзошла все ожидания журналистов. Это важная новость, решили они. Эйнштейн — важная шишка.

Другой сюрприз им преподнес сам исследователь, когда они пришли взять у него интервью. Они ожидали увидеть надменного интеллектуала или грозного «доктора Эйнштейна» — в конце концов, его теории «разрушили пространство и время», — а вместо этого встретились с человеком в потертой, неброской одежде, который с детским восторгом играл на скрипке и был «застенчив» в разговорах с прессой, часто отвечая на вопросы со смущенной улыбкой. Как можно проще объяснив теорию относительности, он робко добавил: «Надеюсь, я сдал экзамен». Он был простым, забавным и стеснялся направленных на него объективов. Он также сыпал прекрасными высказываниями, которые хорошо смотрелись в печати.

На следующий день имя Эйнштейна появилось в передовице The Washington Post. «Профессор Эйнштейн приехал и объясняет теорию относительности», — объявила на первой странице The New York Times и добавила в подзаголовке: «Тысячи людей часами ждали физика и его спутников, чтобы радушно встретить его в Америке». Тон статей неожиданно поменялся — теперь Эйнштейна описывали исключительно с симпатией. Он перестал быть ученым снобом. Теперь он был мечтателем, художником, «проницательным физиком», остроумным и эксцентричным собеседником. Он был харизматичным и популярным. С этого момента Эйнштейна повсюду встречали как кинозвезду.

Никто не описал природу славы Эйнштейна лучше Чарли Чаплина, который десять лет спустя принимал ученого в Голливуде. Пока они ехали по городу, столпившиеся на тротуарах люди встречали их с огромным энтузиазмом. «Они радуются нам обоим, — сказал Чаплин. — Вам они радуются, потому что никто вас не может понять, а мне — потому что меня понимает каждый».

До приезда в Нью-Йорк Эйнштейн был физиком. Его имя фигурировало только в новостях о теории относительности и научных прорывах. На следующий день после нашумевшей встречи парохода Эйнштейн попал на первые полосы всех газет.

И все же, когда я читаю пожелтевшие страницы, на которых описывается прибытие Эйнштейна в Америку, у меня возникает вопрос: почему 20 000 обычных ньюйоркцев устроили «массовые волнения» по случаю прибытия относительно безвестного физика? Почему они взяли отгулы, чтобы приветствовать скандального ученого?

Правда в том, что они собрались не ради него. Стоя на тротуарах, люди махали немецкому физику, но немногие знали, кто перед ними. Непреходящая слава Эйнштейна основана на колоссальной ошибке: люди встречали не его.

* * *

Двадцать лет назад я совершил открытие, которое изменило направление моей карьеры. Я ехал на первую в своей жизни научную конференцию в статусе преподавателя и был преисполнен страха. Меня пугала не дорога, а конференция.

Мне было двадцать семь лет. Я всего несколько месяцев работал доцентом в Университете Нотр-Дам. Я всегда был целеустремленным и не терял времени даром, а потому окончил аспирантуру менее чем за три года. Пожалуй, только эти два фактора и могли помочь мне устроиться на преподавательскую должность. Я сделал на них ставку не потому, что они были моими лучшими достоинствами, а потому, что других у меня просто не было. Скорость требует жертв. Хотя формально я стал преподавателем, по сути я оставался нервным и застенчивым ребенком. Да, я опубликовал сорок статей, но не знал, как спросить у незнакомца дорогу. Время от времени мне приходилось заходить в здание администрации, чтобы заказать ключи или забронировать аудиторию для лекции, но я быстро перестал туда наведываться, поскольку выглядел там таким потерянным, что всем казалось, что я просто студент, который зашел не туда. Вместо этого я звонил всем по телефону, задавал вопросы неуверенным, совсем не своим голосом, а затем старался как можно быстрее положить трубку.

Подъезжая к Сент-Луису, где в тот год проходила конференция Американского физического общества, я издалека увидел знаменитую арку. Я обрадовался ей, потому что она была мне знакома по открыткам и давала крошечный луч надежды, что я сумею проехать по маршруту, который заранее записал. Раньше я не бывал в Сент-Луисе, но, хотя это было до повсеместного распространения навигаторов, я не слишком волновался о том, как найти отель. Я больше переживал о том, с кем говорить на конференции и куда садиться за обедом. Со стороны город казался совсем маленьким — сетка улиц и переулков, немного зелени, приятные парки, — а потому найти дорогу не представляло труда. «В конце концов, я стал преподавателем, — твердил я себе. — Если я собираюсь рассказывать своим студентам об устройстве мира, мне пора повзрослеть».