– Ну! – грубо крикнул Грауль. – Подписывай!
– К черту! – Нильсен отшвырнул от себя лист и повернулся к двери.
Грауль поднял руку и щелкнул пальцами. Прежде чем Нильсен успел сообразить, что происходит, его ударили чем-то тяжелым по голове. Но удар пришелся вскользь. Он пытался вырваться из грубо обхвативших его рук я вдруг почувствовал в правом виске резкую боль. Что-то горячее залило его лицо. Нильсен потерял сознание.
– А, черт! – выругался Грауль. – Испачкали ковер, не могли аккуратнее. Убрать его!
Носком лакированной туфли он ударил Нильсена, лежавшего ничком с залитым кровью лицом.
Олафа вытащили в коридор, а оттуда по черной лестнице во двор к закрытой машине. Бросив тело гарпунера на дно, убийцы сели в машину.
Машина долго мчалась по освещенным улицам Гонолулу, потом вырвалась на окраину города и понеслась по узкой боковой дороге. Проскочив пальмовую рощу, она оказалась на берегу моря.
Берег был пустынным. Где-то в темноте волны яростно бились о скалы. Тело Нильсена вытащили из машины.
– Мертв? – спросил Грауль.
– Я бью наверняка! – засмеялся низенький человек. Тело Нильсена раскачали и бросили со скалы в море.
Послышался глухой всплеск. Постояв минуту и убедившись, что все тихо, люди сели в машину, и она, взвыв мотором, повернула от берега...
Нильсен дрожащими руками распечатывает пачку сигарет, закуривает. Жадно затянувшись, продолжает:
– Меня ударили чем-то тупым и сбросили в воду, но я успел от холода прийти в себя и выбрался на берег. Темнота спасла меня. Но, зная, что оставаться на Гавайях опасно, я этой же ночью пробрался в порт. Какой-то врач сделал мне операцию, удалив поврежденный глаз. У меня были заработанные у вас деньги. Остаток их я отдал боцману американского фруктовоза, готовившегося к выходу в море. На этом пароходе я добрался до Сан-Франциско. Пытался получить разрешение, чтобы возвратиться в вашу страну, но мне сказали, что выдать разрешение может лишь норвежское посольство. И вот я приехал сюда и стал ходить за визой. Мне все отказывали, и я понял, что кто-то очень не хочет, чтобы я вернулся к вам. Я пытался устроиться на любое китобойное судно, но меня не хотели брать. Не удалось мне и на родину вернуться. Я стал нищим и, чтобы не умереть с голоду, сделался уборщиком на этом негритянском кладбище.
Нильсен печально усмехается:
– Это черная работа. Никто из американцев, белых, не согласился бы на нее.
Все смотрят в окно. За ним виднеются унылые ряды заросших могил.
– Все время, когда я один, когда хожу или работаю, все вспоминаю о том, как я был у вас, вспоминаю дядю Митю, – говорит Нильсен. – То было счастливое время, поверьте! – Он вздыхает. – А теперь жизнь моя кончена. Я вот себе подыскал местечко тут. Пусть меня здесь похоронят...
Нильсен умолкает, и его единственный глаз блестит от слез. Олаф смущенно вытирает его застиранным платком. С трудом он пытается улыбнуться и спрашивает:
– Вы, Курилофф, хорошо теперь бьете китов?
– Хорошо, – отвечает за гарпунера Северов.
К воротам подходит похоронная процессия. Нильсен торопливо встает, крепко пожимает руки советским китобоям:
– Спасибо, спасибо, что навестили! Теперь я совсем счастлив. – Он извиняется и невесело шутит: – Меня ждут клиенты. Пойду делать свой бизнес.
Советские китобои возвращаются к машине. Всю дорогу они молчат, думая о Нильсене, о его судьбе. И еще они думают о том, чтобы скорей прошла конференция. Скорей бы вернуться домой, ощутить на лице ветер родного моря, шум волн у родных берегов.
Владивосток – Хабаровск – Магадан.
