Фонарщик - [2]

— Мне не доставляет удовольствия видеть тебя здесь, дитя мое. — Он был скроен из котельного железа, седые волосы имели стальной оттенок, а под глазами набрякли мешки. — Но ты напичкана идеями, которые не идут тебе во благо, а мой праведный долг сделать из тебя достойную рабу Божью.

За отсутствием собственных дочерей он видел в воспитанницах не их заместительниц, а тех, кто обжирается Божьей милостью за его счет, и испытывал к ним презрение, неотличимое для него от любви.

— Излишне напоминать тебе, что жизнь редко бывает безоблачной, дитя мое. Что пламенное воображение опаляет судьбу и во избежание позднейших скорбей независимую волю необходимо подавлять. Надлежит помнить, что жизнь есть лишь промежуточная станция на пути к великому царству за пределами этого мира, и если ты будешь обращать мысли на этот предмет, то там тебя ожидает награда. Хотя я сомневаюсь, — мрачно прибавил он, — что ты попадешь в рай, дитя мое, говорю тебе об этом с прискорбием. Для небесных чертогов предназначены праведники, а нечестивцев ожидает всего-навсего комната без окон и дверей, ибо за ней лишь один мрак.

— Раз хуже все равно ничего не будет, — дерзко отвечала Эвелина, — я буду мечтать как хочу.

На каковых словах мистер Линдсей так праведно хлестнул ее прутом по ногам, что она хромала потом две недели.

Пока она болела, появление фонарщика не сопровождалось никакими историями, но, поправившись, Эвелина не могла более сдерживаться, и торопливо нашептываемые приключения Светлячка пугали остальных девочек новым налетом порочности. Старосты боялись, что им достанется. Но внимания хозяина Эвелина удостоилась совсем по другому случаю.

Цветные чернила в пансионе были строго запрещены, у девочек отбирали все, чем можно рисовать, кроме грифельных карандашей, которые они обязаны были сдавать в конце каждого урока. Но однажды зимой во время обеденного перерыва на почерневшем заборе материализовалось фантастическое меловое видение: прекрасно нарисованный величественный дракон — что-то среднее между вавилонским зверем и Беовульфом. Однако мистер Линдсей увидел в нем демона и выстроил девочек в дортуаре.

Воспитательнице было приказано обыскать девочек на предмет улик. Когда очередь дошла до Эвелины, та отказалась раскрыть крепко сжатый кулачок правой руки.

— Держите ее, — приказал Линдсей, поместив прут под мышку, с силой поднял ее руку и разжал пальцы.

К носкам его блестящих сапог подкатился затупившийся кусочек белого мела.

Он смотрел на него бесконечные секунды, затем поднял взгляд.

— Там, откуда я родом, дитя мое, говорят: если ты нарисовал на стене дьявола, значит, ты призвал его.

— Я нарисовала не дьявола, — сказала Эвелина.

— Ради Бога, замолчи, дитя мое! — прошипел он в негодовании. — Вся твоя дерзость, как и все твои фантазии, от дьявола. И увы, если он реагирует только на розги, ничего не поделаешь. Я не прошу прощения, ибо действую от имени высшей милости, но, честное слово, возложенная на меня ответственность подобна жернову из Матфея. Итак, ступай в кабинет, дитя мое, да поживее. Никакое воображение не укроет тебя от гнева Господня.

Во время порки она не издала ни звука, зато из помещения, что на другой стороне улицы, доносился крик существа, пребывавшего в промежуточном состоянии между теленком и телятиной.

Сиротство никогда не знало особого постоянства, чтобы удивляться переменам в сердце, так что когда Эвелину несколько недель спустя снова вызвали к Линдсею, поставили к угловому бюро, снабдили чистыми листами бумаги, перьями, чернилами и велели рисовать, она не спросила зачем, хотя и подозревала, что ничего хорошего из этого не выйдет. Ее воздержание к тому времени стало таким мучительным, что она не имела сил сопротивляться и заполняла лист за листом живыми образами. Мистер Линдсей просмотрел их, как пробегают глазами завещание скупца, но не наказал ее, а запер рисунки в ящик и велел прийти на следующий день.

Через две недели она была представлена энергичному, красиво одетому мужчине со звездообразным шрамом под правым глазом, горящими глазами и черными, блестящими от помады волосами. Он упал перед ней на колени и нежно улыбнулся. В руках у него была китайская кукла.

— Здравствуй, Эвелина, — сказал он. — Или я могу называть тебя Эви?

— Это твой отец, дитя мое, — сообщил ей мистер Линдсей, — мистер Джеймс Эйнсли, владетель Милленхолла.

Девочка была озадачена. Воспитательница говорила, что ее оставили на ступенях сиротского приюта, когда она была не больше репки и, по имеющимся у нее сведениям, носила имя Тодд, а не Эйнсли. Эвелина часто мечтала о матери, но никогда не думала, что у нее может быть отец.

— Я лишь недавно узнал о твоем существовании, Эви, — сказал Эйнсли. — По правде сказать, я думал, ты умерла. Но теперь я заберу тебя отсюда. Знаю, тебе трудно будет покинуть пансион, но уверяю, ты не пожалеешь. Не нужно сопротивляться, Эви. Я убедительно прошу тебя об этом.

Эвелина посмотрела в его светящиеся надеждой глаза, вдохнула сладкий запах мыла и крема и обернулась на Линдсея, который опустил глаза к носу, как какая-нибудь статуя в зданий городского собрания.