Фокусы - [55]

Тетя Жанна спокойно сидела за столом и смотрела на дядю Жоржегора со снисходительной усмешкою, но когда дело дошло до цветов, она встала, перенесла цветы в ванную, поставила посреди одной из комнат раскладушку, велела дяде Жоржегору идти спать и строго на него взглянула. Катерине Саввишне постелили на кухне, на красивом светлом диванчике, изогнутом полумесяцем. В квартире скоро стало тихо, слышно было только, как мерно включался и выключался холодильник да за стеною бесстрастно вскрикивала металлическая кукушка. Но там, за коробкой квартиры, огромный чудный город ворочался и буйствовал всю ночь, — казалось, никто не спал, до утра за окнами что-то взвывало, скрежетало, дребезжало, шипело, шушукалось и шуршало, и звуки эти сливались для Катерины Саввишны в особенный, таинственный, тревожащий гул, и гул этот, так непохожий на простенькую тишину ее ночного К…, где разве что собака спросонья забрешет, да в подгулявшей компании вдруг кто-нибудь заголосит фальшивым фальцетом: «Прости меня-а-а, но я не виновата-а-а», да вдалеке прогудит поезд и тоской по другой жизни полоснет сердце, — гул этот будоражил Катерину Саввишну, шевелил в ней неясные радостные предчувствия и острое ожидание чего-то необычайного, и она никак не могла уснуть — все ворочалась на своем диванчике, сгибаясь и выгибаясь по причудливой его форме, и, задремав, тут же пробуждалась от громкого боя сердца и, подтягивая колени к подбородку, как в детстве, тихонько смеялась и торопила утро. Уже на рассвете сквозь дрему она различила какие-то неясные голоса.

«Вы думаете, глупец, что в вашем теперешнем положении с меня довольно быть вам терпеливой рабынею?» — говорил дрожащий женский голос, и, значит, где-нибудь включили приемник и передавали что-то из древней трагедии.

«Вы Вертер, наверное, вы Вертер», — плакала дальше женщина, и, значит, передавали из Гёте.

«Вам мало, вам мало, вам всего было всегда мало, гадина. Вам мало, что вы превратили меня под конец жизни в мелкого торгаша, так вы еще хотите лишить меня всяких чувств», — отвечал тихий мужской голос, и передача скорее всего была из времен нэпа.

«Торгашами не делают — торгашами рождаются! — выкрикнул женский голос. — Можете гордиться всей вашей жизнью. Может ли быть что-нибудь гнуснее вашего сегодняшнего пьяного покаяния?» — и, значит, передача была точно из времен нэпа.

Но тут в наступившей тишине что-то щелкнуло, громко зашипело совсем близко, и сквозь ужасный сип наконец прорвалось: «Э-эгей, выпьем, ей-богу, еще… Бетси, налей, Бетси, налей, Бетси, налей». Потом раздался звон разбитого стекла, какая-то возня. «Бетси, Бетси, Бетси…» — еще поупрямился простуженный бас — и все утихло. В полусне Катерина Саввишна как будто бы узнала тети Жаннин бар, сделанный ею по заказу в Севастополе, и ей, как в детстве, стало жаль незнакомого своего дядю, стало жаль его молодящуюся жену, мамину одногодку, стало стыдно беспричинного своего ночного счастья, и ей смутно захотелось сейчас же войти к ним и сказать что-нибудь особенно доброе, отчего им сразу же станет хорошо и они снова полюбят друг друга. И от этих мыслей ей стало теперь хорошо, она натянула одеяло на голову и, счастливая, заснула.

Рано утром ее разбудило басовитое урчание в квартире. В кухне было очень светло и сильно пахло скипидаром. Тетя Жанна, уже причесанная, вымытая и надушенная, шествовала по коридору в длинном халате, с мягкой осторожностью ведя перед собой пылесос. Следом за нею, тоже причесанный, вымытый, в пижамной куртке, расшитой посекшимися золотыми нитками, ступал дядя Жоржегор, толкая перед собой полотер. Было похоже, что оба выгуливают очень редкой породы дорогих собак. За ними по длинному коридору тянулась светлая глянцевая полоса. Позже они втроем сидели за столом в белой прибранной, надушенной кухне. Тетя Жанна, стоя перед раскрытым холодильником, задумчиво говорила: «Ну, что у нас нынче портится?» — и на позолоченные тарелки, в вазы на тонких ножках, понюхав, раскладывала остатки вчерашнего скудного ужина. Дядя Жоржегор был тих против вчерашнего, часто вскакивал из-за стола и бежал в ванную, где отпаивались тюльпаны, называл жену «рыбонькой» и, прежде чем взять к себе на тарелку еду, с робостью на нее взглядывал. Сейчас, утром, стало видно, что он старик и что все же чем-то он похож на молодого отца, вернее — на ту последнюю и единственную фотографию отца, которая от него осталась, похож не чертами, а тем едва уловимым выражением испуга и растерянности, которые заметны и у отца на той фотографии, хотя дядя Жоржегор ходил и сидел очень прямо, а отец на той фотографии согнут почти пополам. За завтраком Катерина Саввишна тайком с любопытством рассматривала своих родственников и, любуясь все же внешним чинным спокойствием их утра, посмеивалась тому страшному, гадкому, что ей почудилось ночью. После завтрака она расспросила у тети Жанны дорогу к ближайшему универмагу — не для чего-нибудь, а чтобы иметь какую-нибудь цель в путешествии. «Рупь будет стоить», — весело отозвалась тетя Жанна и подробно описала ей дорогу.

Катерина Саввишна отправилась по указанной дороге, но быстро сбилась, запуталась, заплуталась, однако у встречных дороги не спрашивала — не смела задержать никого из этих нарядных деловых людей в их стремительном беге и стыдилась сказаться им нездешнею, провинциалкою. Она входила в метро и, пугаясь автоматов при входе, всякий раз почему-то со страшным стуком преграждающих ей дорогу, вступала с ними в тихую перебранку — «господи, я же заплатила вам пять копеек», — пугалась движущихся лестниц, садилась в автобус, снова выходила… выходила на улицу и снова шла, не зная куда, по улицам, переулкам, бульварам. Она рассматривала лица и одежду людей, дома и витрины, памятники, вывески — все, что ей встречалось, — с жадным вниманием, словно искала что-то важное для себя, что-то ей необходимое, какого-то ответа на стоящий перед нею неразрешенный вопрос. Многое из того, на что она смотрела теперь, видела она и прежде, видела много раз в детстве, в кино или по телевизору, на обложках тетрадей и на консервных банках, на почтовых марках и открытках, на спичечных коробках и на обертках конфет. И сейчас все виденное прежде в беспорядке припоминалось и узнавалось по вывескам — ТАСС и «Мосрыбпром», все эти Глав, Центр, Мос, Рос, и памятник Долгорукому, и набережные Москвы-реки, и картинки в учебнике немецкого языка — Моску, их лиебе Моску, — и это белое здание с колоннами, и, странное дело, город, становясь от этого много раз виденным, знакомым не становился, а, напротив, все время как будто отдалялся от нее, будто возносился на пьедестале и ее, мелочную, будничную, поднимал за собою.