Он показал мне свои скульптуры, и я поначалу в недоумении разинул рот, озадаченный их экспансивностью, беспорядочной смесью разнообразных стилей. Не верилось, что автор у них один.
— Сколько вас здесь работает?
— Только я, — ответил Геллерт и рассмеялся.
— Как думаешь, что бы сказал обо всем этом Инкеи? — спросил он немного погодя.
К тому времени мы уже обошли все скульптуры. Оба молчали, разве что Геллерт обронил один раз: «Плохие». Сказал он это всерьез, а не для того, чтобы я возразил. Впрочем, я и не собирался, поскольку действительно не все работы были хороши, а многие даже нельзя было назвать скульптурами, так — попытки, этюды, схваченные движения, линии. Как вкопанный я стоял посреди мастерской. «Видел бы это Инкеи», — подумал я про себя и представил, как мелькнула бы злорадная усмешка на его смуглом лице. Тогда и заговорил Геллерт, спросив с оттенком пренебрежения, но еще больше с грустью: «Как думаешь, что бы сказал обо всем этом Инкеи?»
— Он бы обрадовался, — тотчас ответил я.
— Думаешь? — Геллерт опять засмеялся, потом добавил: — А впрочем, это неважно.
Инкеи я любил. Любил гораздо сильнее, чем Геллерта Бано. Потому что Инкеи был откровеннее, веселее, надежнее и в общении проще. Геллерт же отличался какой-то тюленьей неловкостью, временами становившейся просто невыносимой. Но в этой его неуклюжести таилась энергия, что я понял значительно позже.
Не следовало тебе обижать Инкеи!
Вспомнились подернутые дымкой осенние вечера. Пешт в такую пору превращается в сплошные закоулки. Город тогда еще был другим — темнее, чем нынешний, холоднее и беспощаднее. Я сидел один в комнате. Геллерт, как мне теперь известно, уже тогда пропадал у Вижо. В такие часы он работал или усаживался в оконной нише перед огромным стеклом. Там было его любимое место.
Там я впервые поцеловал Эржи.
Впрочем, Эржи тогда еще не было. Были только туман и копошащийся в нем чужой город. Тепло от батареи приятно обволакивало ноги, хотя со временем и в этом ровном тепле мне стало мерещиться что-то пугающее. Свет я не зажигал, просто глазел в окно. Видел склон горы Геллерт, деревья, кусты, мелькающие тут и там заботливо ухоженные тропинки, вымощенные щебнем. Осенью в эти часы на них редко кто появлялся. Ближе к подножию горы над деревьями мерцали огоньки городской окраины. Бусинки фонарей неестественно мигали на горизонте, будто что-то передавали морзянкой с другого континента.
Именно Инкеи я обязан тем, что поначалу чужой мне Пешт стал другим и что из его серой каменной массы выдвинулись мне навстречу дома, чьи интимные тайны я вскоре узнал. Я узнал, что у одного сбилась набок табличка с номером, в другом между вторым и третьим этажом обломились перила; видел уютный беспорядок и просиженные стулья в квартирах, темные, неприветливые подъезды; и люди, открывая на мой звонок дверь, расплывались в улыбке:
— Привет, Кишгерёц!
Туман просачивается сквозь оконное стекло, чуть заметно щекочет глаза, пробирает до самых костей. Грохочут железные засовы одиночества, и гром этот все отдаленнее, тише… Туман.
Кроме меня одного, к сумасшедшему графу никто не ходил. Да и я впервые побывал у него, когда он уже долгое время жил в нашей деревне. Было это осенью.
— Четвертый день не появляется, — сказала мама. — Болен, наверное.
Сумасшедший граф сидел у окна. Окна в доме были огромные, их прорубили по его просьбе в первую же неделю.
— Туман, — сказал граф.
— Мама вам супу прислала.
— Ты видел автомобиль? — спросил он.
Да, видел. Видел и белокурую женщину, чинно сидевшую в нем. Должно быть, она была очень красивая.
Сумасшедший граф, облокотившись на подоконник, вглядывался в туман.
Комнату его заполняли картины. Они стояли рядами, прислоненные к стенам. Тогда, в сумерках, я не понял, что это картины, поскольку не знал еще, что сумасшедший граф рисует. Да и во всей деревне никто об этом не знал.
— Такой туман надо бы написать. Понимаешь?
И он стал есть суп.
— Остыл уже, — сказал я.
— Ничего. Зато вкусный, — ответил он.
От батареи исходил такой жар, что пришлось отодвинуться. В коридоре послышались шаги.
— Чем занимаешься? — спросил Инкеи.
— Гляжу на туман. Туман ведь…
— Туман? Чепуха. Смотри, вон фонари видно!
Фонари действительно мерцали вдали.
Не зажигая света, Инкеи опустился на кровать. Я не видел его, поскольку сидел к нему спиной, и весь обратился в слух. Я знал, что он хочет мне что-то сказать. Что-то важное.
И он сказал:
— Ты можешь пойти со мной. Не люблю в одиночку шляться.
Это было важно, и очень.
Мы уже ехали с ним в трамвае, а я все еще сомневался. Меня ведь не приглашали, а я вдруг возьму да и заявлюсь!
— Временами ты рассуждаешь как идиот, — вполголоса заметил Инкеи.
Я готов был расцеловать его.
Табличка с номером дома висела криво. Третий этаж, квартира два. Инкеи до тех пор давил на кнопку звонка, пока нам не открыли.
— Золти! Я тебе голову оторву! — мучаясь с замком, кричала Магда, но Инкеи перестал звонить, лишь когда она распахнула дверь.
Сперва я увидел ее глаза. Она улыбнулась мне и нисколько не удивилась, что Инкеи пришел не один, а со мной. Движения ее были решительны и уверенны. Не только в тот вечер, но и вообще. Магда никогда и ни в чем не терзалась сомнениями. За все она принималась так, словно успех ей заранее обеспечен. Она знала, как лучше себя держать, как взглянуть, как подать руку. Только во сне она становилась другой — мягкой, безвольной. Черты лица расплывались, а в уголках губ появлялись горькие и суровые складки. Но спящей я увидел ее лишь годы спустя.
