Флорентийский волшебник - [48]

А это письмо, вместе с другим, также адресованным Леонардо да Винчи, неизвестные руки доставили в Синьорию.

Другое письмо прибыло из Генуи, от Пикколо. Он рассказывал другу об одном дальнем плавании, предпринятом им теперь уже не в сторону Леванто, а к берегам Африки, за Гибралтаром, и о том, что путешествие это принесло свои плоды. Не поддающееся атакам грозного вала, неуязвимое судно «Санта-Кроче» вернулось с большим грузом, слоновыми бивнями, из порта с каким-то мудреным названием, где все мужчины, женщины и дети ходят совершенно нагими и черны при этом, как самая черная ночь. По возвращении из странствий капитан Пикколо приобрел генуэзский дом погибшего при столь страшных обстоятельствах синьора Балтазара Болио и женился на подросшей за время его отсутствия Хайле. «Ты как-то спрашивал о судьбе дочери Ч. До меня дошли печальные вести. Ее, вместе с новорожденным сыном, унесла из жизни коварная лихорадка. Она похоронена в Миланском соборе», – писал он.

Уж не это ли траурное известие оплело туманом грусти весь мир вокруг Леонардо?

Нет и нет, повторял он сам себе в сотый раз. Что для него, и конце-то концов, значила Франческа Чести? Давно исчезнувший, так и не раскрывшийся образ из далекого детства. Сколько женских душ открывалось перед ним с тех нор! Сколько любопытных женских глаз провожало его из окон! А Франческа… Это уже забыто…

И все же он не утерпел и смыл с большого алтарного образа овеянную сиянием материнской гордости голову девы Марии; на месте ее появилось лицо с улыбкой, чуть печальное, смиренное, больше напоминающее то лицо…

Затем он опять бросил кисть, вспомнив внезапно одно свое давнее обещание.

Аталанте уже отчаялся, что Леонардо сделает для него обещанный инструмент – лиру, у которой струны пели бы. Леонардо начал с того, что поговорил с Паоло Тосканелли, и после этого целыми днями спорил с Аталанте о сути звуков.

– Какая может быть полемика о звуках, скажи на милость? – смеялся Аталанте над доводами Леонардо, что песнь его души выражает кисть.

А вот картину свою он никак не может закончить.

У Аталанте Милиоротти зародилось подозрение, что Леонардо обижен на заказчика. Об этом шушукались и в кругу молодых художников. Папа Сикст IV не только заключил мир с проклятой им перед тем страной торгашей, но решил украсить стены воспевающей его славу капеллы произведениями наиболее выдающихся художников Флоренции. Поэтому он обратился к синьору Лоренцо с просьбой прислать к нему самых достойных флорентийских мастеров.

Первым, конечно, синьор Лоренцо назвал имя своего любимца, Сандро Боттичелли. Затем в привычном кругу своих избранных поэтов и философов его же попросил порекомендовать других художников.

– Доменико Гнрландайо,[25] – Боттичелли отставил большой палец. Лоренцо поощрительно кивнул. – Козимо Росселли.[26] – Поднялся указательный палец. Потициано, стоявший по правую руку синьора Лоренцо, поморщился, но флорентийский властитель даже бровью не повел. – И Перуджино, – закончил перечень Боттичелли.

– А Верроккио? – спросил совсем юный вельможа, герцог Пико Мирандола.

– Он теперь полностью отдал себя ваянию. В Венеции получил большой заказ, должен выполнить конную статую Коллеони, да такую, которая соперничала бы с творением Донателло, воздвигнутым в Падуе. Говорят, он совсем отрекся от живописи.

– А знаете ли вы, почему? – спросил Полициано с ликованием.

– Знаем, знаем! Это давняя история! – замахали на поэта присутствующие.

– В таком случае, отчего бы вашей милости не послать вместо него Леонардо да Винчи? – несколько вызывающе сказал поэт, никак не поощрявший предложенных Сандро художников.

– Да он еще слишком молод.

– Молод? – Пико Мирандола, всякий раз принимавший на свой счет разговор о неопытности молодых, удивленно поднял брови.

– Ему с «Поклонением волхвов» вовек не справиться, – Заявил Боттичелли. – Вообще, должен заметить, что более значительные по размеру работы остаются у него незавершенными. Может быть, мой повелитель помнит, что он также не окончил заказ для капеллы Синьории. Он неблагонадежен. Его голова вечно набита чем-то посторонним: то астрономией, то математикой…

– То военными машинами, – засмеялся синьор Лоренцо. – Это правда, Сандро. Ты сам волен решать, с кем тебе работать. Хотя, должен заметить, что я не в восторге от твоего перуджинца.

– Почему? Он силен в композиции, правильно подбирает цвета, – настаивал Боттичелли.

– Но он повторяется, – возразил Полициано.

– Поэт в качестве критика нащупывает суть, – кивнул Медичи.

– А в чем же эта суть? – спросил, напыжившись, Пико Мирандола.

Двое молчавших до этого философов-гуманистов вступили теперь с ним в спор.

Лоренцо Медичи не без удовольствия заключил, что его двор – воистину новые Афины, где поздние, но златоустые ученики божественного Платона возвышенно рассуждают о животрепещущих вопросах.

Еще в тот же вечер Лоренцо Медичи продиктовал письмо папе, в котором рекомендовал предложенный Сандро Боттичелли список, и вскоре четверо живописцев в сопровождении своих учеников отправились в Рим.

Не один из среды молодых художников Флоренции поднимал свой голос против несправедливого отношения к Леонардо. Кое-кто молчал, завидуя светлокудрому великану еще больше, чем пригретым двором мастерам Боттичелли и Гирландайо.