Флоренс Адлер плавает вечно - [10]

– Немногие знают. И я поговорю с мисс МакЛафлин первым делом завтра утром.

В трубке снова повисла тишина. Эстер слышала дыхание Айзека.

– Айзек, пожалуйста, – взмолилась Эстер. – Я уже достаточно потеряла.

И все же он не сдался.

Эстер не могла больше терпеть. Она разыграла свою последнюю карту.

– Это много будет значить для Джозефа.

Айзек всем своим благосостоянием был обязан Джозефу. Она знала это, Айзек знал это, и Айзек знал, что она знала. Без «Пекарни Адлера» и работы, которую Джозеф предоставил ему на заводе, их зять был бы никем.

– Если я соглашусь, – спросил он, – тогда что потом?

– После рождения ребенка я смогу ей рассказать.

Он не ответил сразу, и она задержала дыхание, думая, что сказала что-то не то.

Наконец он произнес:

– Нет, я расскажу ей сам.

Эстер с трудом сглотнула.

– Так тоже можно.

Только следующим утром, после визита к Нелли МакЛафлин, Эстер почувствовала, что полностью отошла от беседы с Айзеком. Она вернулась домой и прошла по квартире, подготавливая комнаты к шиве. Она закрыла зеркала простынями и вылила воду из чайников, леек и рукомойников. Анна пыталась помочь, расстилая и складывая простыни. Она предложила завесить зеркало над туалетным столиком Флоренс, чтобы Эстер не пришлось заходить в ее комнату.

Прежде чем закрыть зеркало в собственной спальне, Эстер изучила свое отражение. Волосы поседели, еще когда девочки были совсем малышками, но ее это многие годы не волновало. Лицо ее все еще выглядело молодо, и внутри она по-прежнему чувствовала себя той девятнадцатилетней девчонкой, которой хватило храбрости позвать на прогулку Джозефа, приятного молодого официанта в отеле «Чорни». Они с Джозефом поженились и открыли пекарню, девочки родились и выросли, Фанни вышла замуж и родила Гусси, Флоренс поступила в колледж и уехала, и дома снова стало тихо. Как часто Эстер говорила Джозефу: «Поверить не могу, что настолько постарела – моя дочь уже замужем» или «Подумать только – я уже бабушка! Как так вышло?». Теперь, когда она терла ладонями виски, оттягивая припухшую у глаз кожу назад, так туго, как только получалось, она чувствовала каждый год из сорока девяти, что прошли и оставили след на ее лице. Эстер набросила на зеркало простыню, чувствуя отвращение к самой себе. Евреи закрывали зеркала во время шивы, именно чтобы избегать такого мелочного самокопания.

– Мне стоит выложить что-нибудь для сеудат хавраа[10]? – спросила Анна.

– Не думаю, что это необходимо, – сказала Эстер. – Я сказала ребе Леви, что не хочу никаких объявлений в общине. Никто не будет готовить.

Анна открыла было рот, чтобы что-то сказать, но затем передумала и снова сомкнула губы.

Когда Эстер велела Анне во время похорон присмотреть за Гусси дома, Анна удивила ее, попросив разрешения пойти вместо этого со всеми. Эстер ничего не сказала в ответ, только долго смотрела на нее. Сколько она знала Флоренс – меньше недели?

– Конечно, я останусь с Гусси, если вы хотите, – сказала Анна, опуская глаза к земле.

– Похороны – не место для детей, – пояснила Эстер.

Ребе Леви прибыл ровно в два, с парой ножниц и катушкой толстой черной ленты. Эстер провела его в гостиную, где он пригласил встать Джозефа, Айзека, Анну и даже Гусси.

– Мы проведем криа перед тем, как отправиться на кладбище.

Никто не возразил.

– В Торе Иаков порвал свое одеяние, когда думал, что сын его Иосиф мертв, – сказал ребе. – Король Давид и его люди сделали то же самое, когда узнали о смерти Саула и Ионафана. Иов, горюя о своих детях, также последовал традиции.

Что Эстер помнила об Иове, так это что его жена сошла с ума от потери детей.

– По традиции дети, родители, супруги, братья и сестры носят рваную одежду во время недели шивы. Поскольку Фанни не может участвовать, будет пристойно, если Айзек понесет эту ношу, – сказал он.

Айзек выглядел обеспокоенным. Эстер знала, что у него только один пиджак.

– Айзек будет постоянно ходить в больницу к Фанни, – сказала Эстер. – Оставьте его пиджак.

– Порежьте мой, – сказал Джозеф, выступая вперед.

Ребе Леви взялся за лацкан пиджака Джозефа и сделал в нем глубокую прорезь, напевая:

– Барух атах Адонай Элохену, мелех ха’олам, дайан ха’эмет. Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, справедливый судья.

С ножницами в руках он перешел к Эстер.

– Не мою одежду, пожалуйста, – тихо сказала она. – Я возьму ленту.

Он осуждающе поджал губы, но достал из кармана маленькую медную булавку. Прикрепляя ленту к ее блузке, он снова пропел благословение.

Эстер чувствовала на себе взгляд Гусси, поэтому не удивилась, когда услышала ее тонкий голосок:

– Можно мне тоже ленту?

* * *

Они отправились маленькой похоронной командой в «Понтиаке» – купе ребе Леви – сам ребе за рулем, Джозеф рядом, а Эстер и Айзек на заднем сиденье.

Эстер редко ездила в Эгг-Харбор. Грузовики Джозефа доставляли хлеб в Плезантвиль, Эгг-Харбор, даже в Кейп-Мей, но Эстер редко выбиралась за пределы Торофейр-Бич.

Когда машина затормозила у Блэк Хорс Пайк, Эстер выглянула из окна. Окруженное болиголовом, общинное кладбище занимало около дюжины акров земли, которую ранние поселенцы освятили еще в те времена, когда остров Абсекон представлял собой всего лишь железнодорожное депо с банями для путешественников из Филадельфии.