Флора и фауна - [16]

Семья, работа, свобода, сердце — все лежало в моей маленькой ладошке и работало на меня, когда и как я хотела. Постепенно она сжималась, превращаясь в кулак, и вот пальцы сомкнулись. Старый педофил значительно мне надоел своими серенадами и выложил за мое терпение половину того, что имел, и грозил расплатиться свободой, если не отдаст все. Статью за развращение несовершеннолетних никто не отменял и он бы проиграл, если б у меня было столько опыта, сколько сейчас.

Но хитрый питон ловко вильнул хвостом и вовремя ушел в джунгли от недостаточно опытной малолетки, оставив лишь кусочек своей кожи в руке. И видно из-за нее далеко не ушел — свое всегда жалко. Он остался приглядывать за мной из зарослей, потрясенный моим проворством. Охотился на меня, ожидая подходящего момента, а я о том не знала. Возможно, он еще пылал страстью, возможно, хотел отомстить, но, видно, понял, что со мной лучше дружить, чем любить, лучше сотрудничать, чем мстить. Я животное свободолюбивое, меня арканом не возьмешь, а давление приведет к тому, что я взбрыкну и умчусь в прерию, ломая заграждение. Он это понял, он изучил меня, пока я бегала от вольера к вольеру в поисках достойной стаи. Прошло три года и он дождался — я оступилась, влезла в нору чужой юрисдикции, вскрыв замок уголовного кодекса, и славно полакомилась… на три статьи сразу. Тут он и вылез из зарослей с милейшей улыбкой довольной охотой змеюки. Мы встретились с ним вновь и серьезно поговорили. Наши интересы совпали. Он помог мне, а я с тех пор помогаю ему. Эти отношения нас вполне устраивают внешне, но кто знает, не ждал ли питон еще много лет в засаде, чтоб удовлетворить еще один свой рефлекс — месть?

Может, мне испугаться?

Но как раз этого я не умею. Страх с рождения слишком сильно преследовал меня, возникая по поводу и без, и в один момент надоел. Я вдруг поняла, что благодаря ему бегу от себя и от жизни, уворачиваюсь от трудностей и живу, как мышка с норке, боясь лишний раз выглянуть на свет, пригласить в свою норку хоть того же хомячка. Страх формировал привычки, диктовал мне свои условия существования, управлял мной, словно отдельная сущность, причем более умная, тонкая в своих кознях. И я решила взбунтоваться и выгнать его, позаимствовав его коварство для собственных нужд, а не против.

Для начала четко поняла, что он мне не нужен и аргументировала — почему. С ним я была уязвима и ранима, обидчива, недоверчива, испуганна и замкнута. Я жила в полной, абсолютно счастливой семье, но все время боялась, что что-нибудь произойдет, и моя семья распадется или, того хуже, родители умрут. Я хвостиком ходила за мамой, боясь, что она исчезнет, стоит мне выпустить ее подол из рук. Я все время влезала меж матерью и отцом, шли ли мы гулять или ложились спать, только так чувствуя себя спокойной и уверенной. Слева мама, справа папа, оба живы, здоровы, рядом со мной — вот он предел счастья.

Я слишком любила их и слишком боялась потерять, чтобы этого не произошло.

Отец ушел от нас. Это было больно, это было страшно, это было обидно.

Мама переживала очень сильно, она перестала замечать меня, все чаще срывалась и глупела на глазах, устраивая то мне, то отцу сцены, принялась шантажировать мной, словно вещью, а отец в ответ принялся настраивать меня против нее. Глядя на все это, я поняла, что главная беда не в том, что нам плохо, а в том, что мы сами виноваты в своих неприятностях. Мы доверяли отцу и любили его, мы сами позволили доставить нам боль, привязавшись к нему. И поняла, что нельзя никому верить, если даже родной человек способен предать, и нельзя никого любить, если это не ценится даже в близком круге, а используется, как оружие против тебя, а счастье, к которому все стремятся — миф, миг, замок на песке. Тогда же я поняла, что люди — звери, живущие на инстинктах, и способны, как крысы, есть своих детенышей, спариваться с первой попавшейся самкой, жить, удовлетворяя лишь свои сиюминутные нужды. Именно свои, потому что на соседние, чужие — им плевать. В этой жизни каждый за себя и каждый для себя.

Что и говорить, осознание было болезненным и слишком ранним — мне не было и десяти лет. И все-таки, возможно, именно потому я успела измениться и избавиться от страха, став непробиваемой для любых чужеродных эмоций, желаний. Чувство самосохранения постепенно отключилось напрочь, как только я поняла, что бросить меня не могут, если я этого не позволю. И не позволяла — не привязываясь и не допуская к себе, научилась лгать и смеяться, скрывая боль, кусать первой, не дожидаясь, пока укусят тебя. Не просить, не требовать, а брать, не навязываться, а обязывать, не привязываться, а привязывать. Сердце черствело, покрываясь твердой коркой презрения к зверюшкам, душа убеждалась в правильности избранного пути.

Я стала такой, какой стала, и ничуть о том не жалела, как не собиралась меняться.

Любовь, долг, морально-этические законы, вера в дутые идеалы, порядочность — все это для питомцев зоопарка, а я служащая. Конечно, я не решаю, кому дать морковку иллюзий, кому прописать охлаждающий душ, кому выдать премиальные из филе приглянувшегося соседа, но я готовлю этого соседа. Я настраиваю брансбойт, от меня зависит, насколько он будет холодным, насколько струя будет сильной и болезненной.