Флибустьеры - [46]
XIV
Студенческий дом
А теперь посетим дом, где живет Макараиг, — зрелище стоит того.
Это большое двухэтажное здание с цокольным этажом и красивыми решетками на окнах; ранним утром оно напоминает школу, но уже после десяти часов превращается в кромешный ад. Миновав просторную прихожую, поднимаемся на первый этаж. Все вокруг бурлит, повсюду смех, крики, суматоха. Юноши в легких домашних костюмах играют в мяч, выполняют гимнастические упражнения на самодельных трапециях; на лестнице человек восемь-девять затеяли сражение — они вооружены тростями, палками, крюками и веревками, — но большая часть ударов почему-то приходится по спине китайца, торгующего тут же, на лестнице, дешевыми лакомствами. Мальчишки окружили его толпой, дергают за растрепавшуюся косу, утаскивают из-под рук пирожки, спорят о цене, — словом, потешаются, как могут. Китаец кричит, бранится, нещадно коверкая испанские и тагальские слова, клянет шалунов, охает, смеется, просит по-хорошему, когда брань не помогает, потом снова сердится.
— Ах ты лазбойник!.. Не килистианин! Не тлогай! Ай-ай!
Трах, трах! Это опять китайцу попало. Пустяки! Он оборачивается, улыбаясь. Если удар придется по спине, только крикнет: «Не дилаться, эй! Не дилаться!» Если же ударят по лотку со сластями, он сердится не на шутку, божится, что больше не придет, ругается на чем свет стоит. Но вот его красноречие иссякло, шалуны наелись досыта пирожками, семечками из соленого арбуза и честно расплачиваются. Китаец очень доволен, он уходит, смеясь и подмигивая. На прощанье его награждают еще парой дружеских тумаков.
— Ай-ай! Болино!!! — кричит он.
Звуки пианино и скрипки, гитары и аккордеона перемешиваются с частым стуком фехтовальных шпаг. Некоторые воспитанники Атенео, расположившись за широким, длинным столом, читают, пишут сочинения, решают задачи.
Один, склонясь над листком розовой бумаги с кружевным ободком и виньетками, пишет письмо девушке. Другой сочиняет мелодраму, а сидящий рядом с ним насвистывает на флейте, так что стихи поэта, едва родившись, уже освистаны. В углу студенты постарше, щеголи в шелковых носках и расшитых туфлях, «забавляются» с малышами — дерут их за уши, уже изрядно распухшие и красные; а рядом трое верзил схватили мальчугана, который кричит, плачет, брыкается, защищая помочи своих штанишек: его хотят раздеть догола… В одной из комнат за круглым столиком четверо со смехом и шутками режутся в ревесино, а пятый, делая вид, что учит урок, ждет не дождется, когда наступит его черед сесть за карты. Вот еще один входит в комнату и возмущенно стыдит приятелей:
— Негодники! С раннего утра за карты! Ну-ка, ну-ка, дайте взглянуть! Вот дурень! Надо было пойти с козырной тройки!
И, захлопнув книжку, подсаживается к игрокам.
Вдруг раздаются крики, брань. В соседней комнате подрались двое: хромой, очень обидчивый студент и туповатый новичок, недавно приехавший из провинции. Новичок зубрил латинские изречения.
— Cogito, ergo sum![106] — твердил он, без всякого умысла перевирая знаменитую фразу.
Хромой обиделся, приняв это на свой счет; вмешались товарищи, как будто мирить, но только подлили масла в огонь, и дело кончилось дракой.
В столовой один из студентов, поставив на стол коробку сардин, бутылку вина и привезенные из деревни припасы, с героическим упорством упрашивает друзей разделить его трапезу, а те не менее героически отказываются. Другие устроили на веранде омовение: качают через пожарную кишку воду из колодца и обливают друг друга из лоханок, к великому удовольствию зрителей.
Однако шум и веселые возгласы постепенно стихают: начали подходить те, кого пригласил Макараиг, чтобы сообщить, как обстоит дело с Академией испанского языка. Сердечными приветствиями встречают Исагани, а также испанца Сандоваля, приехавшего в Манилу служить и заканчивать свое образование; он искренне разделяет чаяния студентов-филиппинцев. Барьеры, воздвигнутые между расами политикой, исчезают, как лед под лучами солнца, в учебных залах, где царят наука и юность.
Научных, литературных или политических кружков в Маниле нет, и Сандоваль, который мечтает развить свой блестящий ораторский дар, не пропускает ни одного собрания, произносит речи на любую тему, и слушатели охотно ему рукоплещут.
Пришедшие тотчас заговорили об Академии.
— Что там произошло? Что решил генерал? Неужели им отказано? Кто победил: отец Ирене или отец Сибила?
На эти вопросы мог ответить один Макараиг. Но он еще не пришел, и каждый высказывал свои предположения.
Оптимисты — среди них Исагани и Сандоваль — считали., что, разумеется, все улажено и надо ждать от правительства поздравлений и похвал за патриотическое начинание. Наслушавшись их речей, Хуанито Пелаэс, один из учредителей общества, поспешил напомнить, что немалая доля славы принадлежит и ему.
Пессимист Пексон, грузный толстяк, чья усмешка походила на оскал черепа, возражал: он напомнил о происках врагов, о том, что могли ведь спросить совета у епископа А., отца Б. или провинциала В.[107], а те, чего доброго, посоветовали всех участников затеи упрятать в тюрьму. На это Хуанито Пелаэс, поеживаясь от страха, пробормотал:
