Флибустьеры - [33]

— А ларец Марии-Клары? — спросила Синанг.

— Верно, верно! — воскликнул Талес, и глаза его заблестели.

— Этот ларец весь усыпан бриллиантами и изумрудами, — объяснила Синанг ювелиру. — Он когда-то принадлежал моей подруге, теперь она стала монахиней.

Симоун ничего не ответил: он с тревогой наблюдал за кабесангом Талесом.

Тот порылся в своих сундуках и нашел ларец.

Ювелир тщательно осмотрел вещь, несколько раз открыл и захлопнул крышку: да, это был тот самый ларец, который Мария-Клара взяла с собой на праздник святого Диего и в порыве сострадания подарила прокаженному.

— Форма недурна, — сказал Симоун. — Сколько вы за него хотите?

Кабесанг Талес смущенно почесал затылок и взглянул на женщин.

— Этот ларец мне очень нравится, — продолжал Симоун. — Даю сто песо… Ну ладно, пятьсот… А может, вы хотите обменять его на другой? Выбирайте сами!

Кабесанг Талес молчал и растерянно смотрел на ювелира, словно не веря своим ушам.

— Пятьсот песо? — пробормотал он наконец.

— Да, пятьсот, — с волнением подтвердил Симоун.

Талес взял ларец, повертел: в висках у него стучало, руки тряслись, что, если попросить больше? Этот ларец мог спасти их всех, такой удачный случай вряд ли повторится!

Женщины подмигивали ему — соглашайся! Только сестра Пенчанг, которой не хотелось расставаться с Хулией, елейным голоском проговорила:

— На вашем месте я бы сохранила ларец как реликвию… Люди видали Марию-Клару в монастыре. Рассказывают, что она ужасно исхудала, ослабела, еле говорит. Верно, умрет как святая… Сам отец Сальви отзывается о ней с почтением, а он — ее духовник. Потому, думаю, Хулия и не захотела продавать ларец, а предпочла пойти в прислуги.

Слова эти произвели действие. Упоминание о дочери остановило кабесанга Талеса.

— Если позволите, — сказал он, — я схожу в город, посоветуюсь с дочкой, а к вечеру буду обратно.

На том договорились, и кабесанг Талес не медля отправился в путь.

Но только вышел он за околицу, как заметил вдали, на тропинке к лесу, отца эконома и с ним еще одного человека, в котором узнал нынешнего владельца своего участка. Гнев и ревность вспыхнули в груди кабесанга Талеса, как если бы он увидел свою жену в спальне с другим. Эти люди шли на его поле, на поле, которое он возделал и надеялся завещать своим детям. Ему показалось, что эти двое смеются над ним, над его бессилием! Он вспомнил свои слова: «Я уступлю эту землю только тому, кто оросит ее своей кровью и схоронит в ней жену и дочь…»

Кабесанг остановился, провел рукой по лбу и закрыл глаза; когда он их открыл, то увидел, что новый хозяин его земли корчится от смеха, а монах даже за живот схватился, точно боясь лопнуть. Потом оба стали указывать в сторону его дома и еще пуще захохотали.

В ушах у Талеса зашумело, в висках будто застучали молотки, багровый туман поплыл перед глазами, он снова увидел трупы жены и дочери, а рядом этого хохочущего негодяя и монаха, хватающегося за живот.

Забыв обо всем на свете, он свернул на тропинку, ведущую на его поле, вслед за своими врагами.

Симоун напрасно прождал до вечера, кабесанг Талес не возвратился.

На следующее утро ювелир, проснувшись, заметил, что его кобуру кто-то трогал. Он расстегнул ее и нашел внутри завернутый в бумагу золотой ларчик, осыпанный изумрудами и бриллиантами; на бумаге было несколько строк по-тагальски:

«Надеюсь, вы простите, сударь, что я взял вещь, принадлежащую вам, моему гостю. Я вынужден это сделать. Взамен оставляю приглянувшийся вам ларец. Мне необходимо оружие, я ухожу в горы, к тулисанам.

Советую вам не продолжать путь, ибо, попав в наши руки, вы уже не будете моим гостем, и мы потребуем от вас большого выкупа.

Телесфоро Хуан де Диос».

— Наконец-то я нашел нужного мне человека! — прошептал Симоун. Пожалуй, слишком совестлив, но… это даже лучше. На него можно будет положиться!

И ювелир велел слуге плыть по озеру в Лос-Баньос с большим сундуком и ждать его там, сказав, что сам он поедет дальше по суше с меньшим сундучком, где хранились его баснословные драгоценности.

Прибытие четырех гражданских гвардейцев привело его в наилучшее настроение. Они явились за кабесангом Талесом и, не найдя хозяина, забрали старика Село.

В ту ночь было совершено три убийства. Отца эконома и нового арендатора, присвоившего поля Талеса, нашли мертвыми на меже поля кабесанга с простреленными головами и набитыми землей ртами; а в самом поселке оказалась зарезанной жена арендатора; и у нее рот был набит землей. Рядом с ее трупом валялся клочок бумаги, на котором было выведено кровью: «Талес».

Успокойтесь, мирные жители Каламбы![66] Никого из вас не зовут Талес, никто из вас не совершил этих преступлений! Ваши имена — Луис Абанья, Матиас Белармино, Никасио Эйгасани, Кайетано де Хесус, Матео Элехорде, Леандро Лопес, Антонио Лопес, Сильвестре Убальдо, Мануэль Идальго, Пасиано Меркадо, ваше имя — вся Каламба!.. Вы расчистили себе поля под посевы, вы всю жизнь трудились, не спали ночи, терпели нужду, — вы отдали земле все, что имели, и у вас ее отняли, вас выгнали из дому и запретили другим давать вам приют! Ваши гонители не только нарушили справедливость, они попрали священные обычаи вашей страны… Вы служили Испании, ее королю, но, когда их именем вы потребовали правосудия, вас сослали без суда, разлучили с женами, отняли вас у детей… Любой из вас выстрадал больше, чем кабесанг Талес, но ни один, ни один не решился сам свершить правосудие… С вами поступили жестоко, бесчеловечно, вас преследовали даже за гробом, как Мариано Эрбосу…