Флибустьеры - [26]

Тем не менее он оказался хорошо приспособленным к существованию в стране, куда его забросила судьба. В этой борьбе за жизнь, которая началась для него здесь, он имел огромное преимущество перед своими противниками, состоявшее в том, что страсть, давно уже умершая в нем, никогда не руководила его действиями, и потому он с замечательным хладнокровием обходил западни, которые расставлялись перед ним, и делал это так, как будто ничего особенного он даже и не замечал.

После всего сказанного едва ли нужно говорить, что он вовсе не любил девушку, на которой собирался жениться. Она была молода и хороша собой. Тем лучше. Но если бы даже она была стара и безобразна, то и тогда он также предложил бы ей руку. Какое ему дело до своей жены? В женитьбе он ищет одного только блестящего положения, которому бы завидовали другие.

Словом, у графа де Лорайля все было взвешено и рассчитано.

Было бы, однако, ошибкой утверждать, что у графа де Лорайля не было слабых сторон. Он был крайне самолюбив.

Эта страсть, быть может, наиболее сильная из всех, которые Провидение создало для испытания человеческого существа, была единственной точкой, в которой граф еще соприкасался с человечеством.

Самолюбие его достигло такой степени, особенно в последние месяцы, приняло такие гигантские размеры, что не было такой вещи, которой бы он не пожертвовал в угоду ему.

Но к чему, собственно, стремился этот человек? О чем мечтал он? Позднее перед читателем это откроется во всех подробностях.

Граф лежал, завернувшись в свой сарапе и растянувшись на ложе из звериных шкур, которые во всей Мексике заменяли постели. Других, по крайней мере, мексиканцы не знали.

Он спал, но с той чуткостью, которая знакома людям, находящимся в походе, на войне, когда каждая минута рассчитана, и если засыпаешь с намерением встать в такой-то час, то в этот час обязательно проснешься. В периоды душевного подъема некоторая часть человеческого организма остается всегда бодрствующей.

В час ночи, подкрепив свои силы живительным сном, граф, как и предполагал, встал, зажег себо — мексиканскую восковую свечку, привел себя в порядок, тщательно осмотрел свои пистолеты и карабин, убедился, что его сабля легко и свободно выходит из ножен. Окончив приготовления, необходимые каждому заботящемуся о безопасности путешественнику в этих странах, он отпер дверь комнаты и направился к коралю.

Лошадь его с удовольствием дожевала остатки своей порции альфальфы. Граф задал ей мерку овса, которая вызвала у нее легкое ржание. Через некоторое время он оседлал ее.

В Мексике в описываемое время ни один всадник, к какому бы классу общества он ни принадлежал, не решился бы доверить заботу о своем коне другому. В этих полудиких краях спасение и надежда часто зависели от лошади.

Ворота в мексиканских гостиницах, или, лучше сказать, постоялых дворах, на одном из которых остановился граф, только затворялись, но не запирались, чтобы путешественники могли спокойно въезжать или выезжать, никого не беспокоя. Граф выехал, закурил сигару и поехал по знакомой уже читателю дороге из Гуаймаса в Ранчо.

Ничто по своей прелести не может сравниться с путешествием по мексиканским пустыням ночью. Земля, освеженная ночным ветром, орошенная обильной росой, испускает острый, живительный аромат. Тело становится бодрее и крепче, мысли яснее.

Луна, уже клонившаяся к закату, отбрасывала непомерно длинные тени от редких встречавшихся по дороге деревьев, и они казались в ее слабеющем красноватом свете рассеянной толпой чудовищных призраков.

Небо темно-синего цвета горело бесчисленным количеством звезд, между которыми чудным блеском сиял Южный Крест, которому индейцы дали название Порон, то есть Чайка. Ветер мягко шелестел засыхающей травой и ветвями деревьев. Мексиканская голубая сова издавала время от времени мелодичные крики, иногда их заглушали доносившиеся откуда-то издалека, из глубины пустыни, унылый вой кугуара, резкое мяуканье пантеры и дикой кошки или заливистый лай шакалов, стаей гнавшихся за добычей.

При выезде из Гуаймаса граф дал было шпоры своему коню, но против воли, очарованный величием и поэзией теплой осенней ночи, незаметно с галопа перешел сначала на крупный шаг, а потом и на тихий. Он отдался наплыву мыслей, роем поднявшихся в его голове, и погрузился в сладкие мечты.

Потомок старинной и гордой франкской фамилии здесь, затерянный среди пустыни, восстанавливал в воображении минувший блеск своего имени, давно уже потускневшего и затерявшегося в толпе безродных выскочек. Сердце его наполнялось радостью и гордостью при мысли, что ему, быть может, суждено восстановить блеск имени своих предков и их огромное богатство, остатки которого до сих пор он умел только расточать.

Земля, которую он попирал, должна была возвратить ему во сто крат больше того, что он так безумно промотал. Теперь настал момент, когда, свободный от всяких пут, он мог осуществить эти планы, которые уже давно роились в его голове.

Он целиком перенесся в область мечтаний и совершенно перестал обращать внимание на то, что происходило вокруг.

Звезды начали гаснуть на небе. На востоке белой полосой обозначилась заря, и в ней появились красные тона. В воздухе стало холоднее. Граф, пробужденный от своих мечтаний ощущением холода и сырости от обильно выпавшей росы, плотнее завернулся в свой сарапе и опять пустил лошадь галопом, бросив взгляд на небо и воскликнув: