Флэшмен под каблуком - [89]

Я не хочу делать комментарии. Пока я наблюдал за этим жутким спектаклем, в моих ушах звучал голос моего маленького приятеля из Ньюгейта: «Интересно, не правда ли?» И снова передо мной возникли оскаленные морды из «Сороки и Пня». Сдается мне, несильно отличались они от лиц их языческих собратьев. И если вы скажете, что повесить – вовсе не одно и то же, что сварить в кипятке, сжечь, сбросить с утеса, засечь, распилить, пронзить или закопать заживо (все это я наблюдал у Амбухипутси) – отвечу только одно: если бы подобные зрелища устраивались в Англии, то шли бы под разрядом «только стоячие места», как на спектаклях с аншлагом.

Впрочем, если от описания подобных зверств вас мутит[110], ограничусь клятвой, что всему был свидетелем лично, и все ваши беспокойства покажутся ничем в сравнении с тем расстройством чувств, в котором пребывал бедный старина Флэши, когда нас погнали прочь от места казни – готов поклясться, что мы задержались там только потому, что стражи не хотели пропустить представление – и провели через массивные ворота в собственно город Антан. Название его означает, кстати, «Город тысячи городов», и при близком рассмотрении он оказался таким же впечатляющим, как издали. Чистые широкие улицы были застроены ровными линиями деревянных домов (по закону строить разрешалось исключительно из дерева), подчас двух– или трехэтажными, и как бы ни был я потрясен и измотан, не мог не подивиться духу богатства, витавшему над этим местом. Полные товаров лавки, тенистые улицы, прилично одетый люд спешит по своим делам, резного дерева раскрашенные седаны развозят тех, кто повыше рангом – кое-кто в европейских тряпках, другие в шикарных саронгах или ламбах из цветного шелка. Как увязать все это воедино: с одной стороны, ужасы, которые я только что наблюдал, а с другой – этот приятный, цивилизованный город, по которому, однако, пинками и плетями гонят капитана Гарри Флэшмена и его друзей, и никого это совершенно не волнует. Да, еще: у каждого дома наличествовал европейский громоотвод.

На ночь нас заперли в просторном, сравнительно чистом сарае, сняли оковы и в первый раз за неделю прилично покормили: острое баранье жаркое, хлеб, сыр и, разумеется, их трек – тая рисовая вода. Мы набросились на еду, словно волки: дюжина грязных ниггеров хлебающих из мисок, и один английский джентльмен, поглощающий пищу с утонченным наслаждением. Но если для моего страдающего, измученного тела наступило облегчение, то с духом дело обстояло хуже – казалось, кошмар этот будет длиться вечно, и он был невыносим, немыслим. Но у меня нет выбора: как может сдаться человек, игравший в крикет и выбивший Феликса, бывавший в Рагби, Конной гвардии и Букингемском дворце; имеющий дом в Мэйфере, обедавший в «Уайтс»[111] (однажды, в качестве приглашенного) и гулявший по Пэлл-Мэлл? Я не какой-нибудь бродяга, затерявшийся в чокнутом черном мире – я Гарри Флэшмен, бывший Одиннадцатый гусарский, четыре медали и Благодарность Парламента, пусть и незаслуженно. Я должен выдержать. Да и наверняка в таком городе должен найтись хоть один цивилизованный представитель властей, способный говорить по-французски или по-английски, которому я смогу пожаловаться на свое положение и добиться обращения, которого заслуживает английский офицер и гражданин. В конце концов, они не совсем дикари, раз умеют строить такие дома и улицы – ну, у них несколько причудливый способ расправляться с провинившимися, но какое же общество не без греха? Да, нужно поговорить с кем-нибудь.

Вот только с кем? Поутру нас вывели и препоручили паре черных надсмотрщиков, лопотавших только по-своему; они повели нас по узкой улочке, потом через людную площадь к длинной платформе, огороженной с одной стороны перилами и со стражниками по углам, чтобы сдерживать толпу. Происходящее напоминало общественный митинг: на платформе стоит пара чиновников, еще двое сидят за столиком перед ней. Нас загнали по ступенькам на платформу и выстроили в шеренгу. Моргая на ярком свету и гадая, что это может значить, я оглядывал толпу: черные в ламбах по большей части, группки офицеров в опереточных мундирах, множество седанов с богатыми малагасийцами, укрывающимися под полосатыми зонтиками. Особенно тщательно присматривался я к офицерам: среди них могут быть франкоговорящие. Только мне пришла в голову мысль поднять крик с целью привлечь их внимание, как взгляд мой, словно намагниченный, остановился на лице человека, стоявшего в первых рядах. Сердце подпрыгнуло в груди.

Это был высокий мужчина, широкоплечий, но худой, одетый в яркую рубашку с вышивкой и синий суконный сюртук, с шелковым шарфом, подвязанным на манер галстука. Вместе со своим соседом, дородным самбо в саронге и треуголке, он занимался тем, что нюхал по местному обычаю табак. Взяв щепотку из предложенной табакерки, худой высыпал ее на ладонь и втянул, прищелкнув языком – дерет эта штука адски, можете мне поверить. Лицо его исказилось, глаза поднялись и расширились, заметив меня. Они были голубыми-голубыми, хотя лицо под гривой седоватых волос казалось коричневым от загара. Но сомнений быть не могло – это белый человек.