Флэшмен под каблуком - [88]

Вы можете поинтересоваться, как они все это терпят? А они и не терпят. Каждый год тысячи людей, иногда целые племена и общины, бегут от ее тирании, и джунгли полны таких отщепенцев, ведущих жизнь разбойников. Она посылает против них регулярные экспедиции, так же как против отдаленных племен, не хова – мне говорили, что число казненных беглецов, преступников и просто тех, кто не пришелся королеве по нраву, достигает двадцати-тридцати тысяч, и я склонен этому верить. (О да, это, конечно, гораздо лучше, чем «проклятое колониальное правление, осуществляемое европейцами», в чем так хотят убедить нас либералы. Б-г мой, дорого бы я дал, чтобы Гладстон или этот выскочка Асквит[108] оказались на той тамитавской дороге в начале сороковых – они бы хорошо усвоили, что значит «просвещенное правительство из местного населения». Увы, теперь уже поздно – делать нечего, разве что подговорить пару хулиганов побить окна в Реформ-клубе? Да и что мне за дело?)

Надо сказать, мне было не до того, чтобы жалеть кого-либо, поскольку, когда мы достигли наконец Антана после мучительного, недельного с лишним, марша, состояние мое было ужасным. Сорочка и брюки превратились в лохмотья, башмаки просили каши, я зарос и ужасно вонял. Но как ни странно, достигнув дна, я начал понемногу воспрядать духом. Я жив, и не затем же они тащили меня сюда, чтобы убить – во мне пробудилась некая даже опрометчивая легкомысленность, хотя это, возможно, от голода. Я снова поднял голову, и воспоминания о конце марша у меня остались довольно ясные.

Мы миновали большое озеро, и пока шли вдоль берега, охранники заставляли нас постоянно кричать и петь; позже я узнал, что так они пытаются отпугнуть дух одной распутной принцессы, что похоронена неподалеку – судя по всему, распутство является неотъемлемой чертой женской половины мадагаскарской королевской фамилии. Мы перебрались через реку, называвшуюся Мангару, и прошли мимо парящих гейзеров, булькающих в болотцах кипящей грязи, а затем оказались на широкой травянистой равнине, за которой, на высоком холме, лежит Антананариву.

У меня захватило дух – я, конечно, не знал, чего ждать, но это было совсем не похоже на то, что ожидаешь увидеть в стране примитивных ниггеров. Перед нами расстилался огромный город – мили две в диаметре – с настоящими домами, обнесенный стеной и окруженный лесом, а на вершине возвышающегося над ним холма расположился огромный деревянный дворец в четыре этажа, сбоку к которому прилепилось здание, сделанное словно из зеркал, так ярко блестело оно в свете солнца. Я вглядывался, пока почти не ослеп, но так и не понял, что это. Но вокруг были и другие чудеса – по мере того, как мы шли по равнине, усеянной хижинами и полной селян, меня все сильнее охватывало ощущение, что я грежу, ибо до меня доносились отдаленные звуки военного оркестра, исполняющего – топорно, но вполне узнаваемо – марш «Молодая майская луна»![109] И тут, глазам не поверите, выходит полк, одетый по всей форме: красные мундиры, кивера, ружья на плече, штыки примкнуты, но каждый солдат – чернее самого сатаны. Я смотрел, разинув рот: они шли колонной, выкатив грудь, и смотрелись ч-ски хорошо, а во главе – Б-же правый! – ехали верхом с полдюжины офицеров, одетых на арабский или турецкий манер. Больше меня удивить было нечем: когда в двух задрапированных бархатом седанах мимо нас пронесли чернокожих дам в нарядах, достойных императрицы и в шляпах с перьями, я даже бровью не повел. Они, как и остальная толпа, двигались вдоль городской черты, туда же вели охранники и нас, так что нам пришлось огибать крепостную стену, пока мы не оказались перед естественным углублением в виде амфитеатра, над которым нависал высокий утес – он назывался Амбухипутси, и нет в целом свете места более проклятого.

Склоны под утесом были усеяны людьми: тут собралось с четверть миллиона человек – никогда не доводилось мне видеть более представительного собрания. Все это черномазое общество не спускало глаз с подножья утеса; стражи подвели нас поближе и с ухмылкой указали вниз. Глядя поверх людского моря, я увидел, что свободное пространство изрыто узкими ямами, в которых находится по нескольку десятков человек, привязанных к шестам. У края каждой ямы на огне стоял огромный котел, и в тот самый момент, как мы подошли, зазвенел большой гонг, оглушительный гул толпы стих, и шайка черных демонов стала медленно-медленно наклонять первый из котлов. Тем временем бедолаги в ямах вопили и корчились; кипяток выплеснулся через край – сначала тонкой струйкой, потом настоящим водопадом, и яма заполнилась густым паром, укрывшим ее от наших глаз. Когда он рассеялся, я, к ужасу своему, увидел, что воды в канаве только по пояс – жертвы варились в ней заживо, а зрители орали и улюлюкали, наполняя нестерпимым шумом этот театр смерти. Ям было шесть; они наполняли их одну за другой.

Как понимаете, это было главное представление. После него на вершину утеса – футов триста высоты – вывели более везучих осужденных. Их сбрасывали. И пока размахивающее конечностями тело летело вниз, толпа сопровождала его громким свистом, а при ударе о землю издавала могучий вой. Особенное оживление вызвал случай, когда один из казненных свалился во все еще парящую яму с кипятком и свисающими с шестов скрюченными фигурами. Эти мерзавцы не могли даже, кстати сказать, просто сбросить бедняг с утеса: сначала их подвешивали на веревках, чтобы зрители успели хорошенько все рассмотреть, а потом ударом ножа отправляли вниз.