Флавиан - [24]

— И ты — как все?

— Как все! Прости, Господи! Каюсь! Сколько ж я наговорил?!

— Бог простит, Лёша, он видит, что ты раскаиваешься в этих грехах и радуется этому.

— Правда, раскаиваюсь! Честно! Я вот пообщался тут с Семёном, Ниной, со всеми вами, ведь и мысли не было трёп разводить или, не дай Бог, выругаться. Я только сейчас понимаю, какое же это уродство — современный опохабленный язык, на котором я до сих пор изъяснялся.

— Ко второму мытарству подошли, Алексей, — мытарство лжи и клятвопреступления. Грешен в этом?

— Грешен, конечно, ещё как грешен! Вся наша жизнь сейчас — ложь и клятвопреступление.

— Твоя жизнь, Лёша, говори только про себя!

— Прости, понял! Моя жизнь, именно моя жизнь — вся лжива! В детстве врал родителям, врал даже любимой бабушке, врал по поводу и без повода, врал от страха наказания, врал желая что-нибудь выпросить, врал друзьям на улице, что у меня папа — командир подводной лодки, что у меня есть настоящий пистолет, о чём только не врал! Потом в школе врал учителям, опять родителям, друзьям, иногда сам путался, где фантазии, а где правда. Врал в институте, косил от колхоза, брал липовые медицинские справки, даже с гипсом один раз пришёл к военруку, чтобы вместо сборов с друзьями в поход пойти. Девчонкам врал, за которыми ухаживал, которых добивался, врал, что люблю, врал, что женюсь, врал, врал, врал… У меня из-за этого и с Женькой тогда не вышло, разок на вранье прокололся, а она вранья на дух не переносила, она мне — от ворот поворот! Молодец Женька, правильно она не меня, а Генку своего выбрала. Всё моё враньё Ирке, бедной, досталось, уж тут я разгулялся! Господи! Прости меня, мерзкого, вся моя семейная жизнь была сплошным враньём — как же я бедную Ирку обманывал! Изменял ей, деньги от неё кроил, подводил её постоянно… Она всё терпела, прощала… А я жил в своё удовольствие, грёб всё под себя, себя ублажал, даже отпуска всегда брал отдельно, чтобы «оторваться». Наотрывался… Господи, если можно, прости меня! А в теперешней жизни — опять сплошная ложь! Лгу, чтобы удержаться на работе, обещания даю заведомо невыполнимые, лгу знакомым, что у меня всё — «о кей!», лгу самому себе, что мне такая жизнь нравится, и что я вообще «крутой»… Господи! Я устал от вранья, прости меня, помоги мне жить по-другому, я не хочу больше врать…

— Бог простит тебя, Алексей, полюби жить в правде, в правде — Христос! А отец лжи — сатана, не служи больше ему.

— Помоги мне, отец Флавиан, мне самому эту гору не осилить!

— Бог поможет, Лёша, идём дальше — мытарство осуждения и клеветы. Грешен?

— Осуждения? Что значит — осуждение?

— Осуждение-то? А ты вспомни, что ты говоришь, находясь за рулём, по адресу «подрезавшего» тебя водителя, нагрубившего тебе начальника, валяющегося на пороге подъезда пьяного, что ты мысленно произносишь в адрес многих современных политиков, когда смотришь какие-нибудь «парламентские новости» — вот это как раз и есть осуждение.

— Так ведь я же справедливо так говорю или думаю, ведь они же и вправду продажные хамелеоны, я про политиков, или за рулём — ну, если он «козёл» и чужими жизнями рискует, так я и говорю — «козёл» или «баран»! Что ж я неправду, что ли, говорю?

— Правду. Но — свою, человеческую, такую, как ты её видишь и понимаешь. Но поскольку видим-то мы далеко не всё, а понимаем и ещё меньше, то Господь и предупреждает нас не лезть осуждать, размахивая этой своей правдой, чтобы самим не вляпаться ещё сильнее (а так обычно и бывает). Наша «правда» основана на неполной информации и потому не может быть настоящей правдой. Тогда как Бог видит и действия, или слова человека, но, в отличие от нас, видит и мысли, и внутренние побуждения совершившего эти действия или сказавшего эти слова. Поэтому Его суд объективен и справедлив, а наш — всегда несовершенен. Господь, заповедуя нам не судить никого, как раз и предупреждает нас от опасности стать судьями необъективными, неправедными и тем навлечь на себя праведный суд Божий. Понял?

— Не совсем…

— Ну смотри, например; идём мы с тобой по улице и видим нищего. Ты от души пожалел его, собрал по карманам всё, что у тебя было, скажем — десять рублей, и отдал ему. Я, увидев это, позавидовал твоей щедрости и, решив показаться ещё щедрее, дал нищему сто рублей. А мимо шла, например, мать Серафима. Увидела она всё происходящее и подумала — какой же жмот этот Алексей — всего десятку дал, не то что отец Флавиан — вон какой добрый — целую сотню отвалил! А Господь смотрит на всё это сверху и «начисляет»: Алексею за искреннюю доброту — награду; Флавиану за зависть и тщеславие — осуждение; и Серафиме — тоже осуждение, чтоб не судила по внешнему и не брала на себя полномочия Бога.

— Теперь понял. Ну тогда я уже точно осуждён! Считай, каждый день моей жизни — сплошное осуждение! Ведь страшно-то как! Я и в детстве даже родителей осуждал, особенно когда они ругались или отец пьяный приходил. Да отца ведь я и до самой его смерти осуждал, и за то, что он нас с матерью бросил, и за то, что не помогал, и за всю его разгульную жизнь! И маму осуждал за ремень, которым она меня от лени и вранья отучала, и за то, что по бедности на кино и мороженное денег редко давала, за то, что «не понимала» дурака сопливого, начавшего курить в восьмом классе и выпивать в девятом, за всё, в чём она моим желаниям не потакала. А ведь она добрая была и «трудяга», на трёх работах тянула, чтобы мне, дураку, образование дать, и умерла рано, потому что надорвалась на этих работах! Господи, если можешь, прости меня за это! Прости за маму и за отца!