Фитиль для керосинки - [11]

Бедный мальчик. Привез ей машину. Весь свой гонорар потратил, лучше бы купил себе новый смычок… ой, да что она… совсем стала все забывать… смычок ему подарил его профессор перед конкурсом… свой отдал… насовсем… так неудобно было… но денег не было купить…

«Господи, — снова обратилась она, — протруби в большой шафар, возвещая о свободе нашей и подними знамя, под которым соберется народ наш, рассеянный по свету…» она подумала и не стала читать дальше… «Ему же тогда… пятнадцать лет назад… я еще могла выйти замуж… я могла… они его держали над пролетом школьной лестницы вниз головой и рисовали на попе череп и кости, а потом связывали ноги его же ремнем, и он не мог встать… и директор сказала, что „лучше бы вы, мамаша, перевели мальчика в другую школу“, потому что она не ручается… за это надо было, чтобы его отец погиб на войне, чтобы она не ручалась… ну, она перевела его в другую школу, так там ему нагадили в футляр от скрипки… хорошо, что ее не сломали… и в третью школу она его уже не повела, потому что во второй тоже не ручались… так для чего третья… ей же сосед по дому дал хороший совет: „Убирайся в свой Израиль“! А почему бы ему и не давать советы, если „космополиты беспачпортные“, а „врачи-убийцы“ и все евреи! Кто же станет их защищать? А штилер гейт дафмен лейгн шлофн…[15]» Она погладила машину по боку, поправила кружевную розетку, вынула застрявшее в нитках перо от подушки и поудобнее уселась на краю кровати, как это делают дети, приготовившись слушать сказку… может быть, он и прав этот Егоров — если у тебя есть дом, так и живи в нем. Езжай в свой Израиль и все. И он не хотел ее вовсе обидеть. Может, там давно все стирают в таких машинах и могут запросто купить порошок, который в нее засыпают, а в школе никто не держит товарища вниз головой над пролетом и не пишет ему на заднице «жид». Всю ночь она полудремала или полуспала — во всяком случае, ей совершенно отчетливо виделось, как прыгает ее стиральная машина на всех четырех колесиках и не поддается никаким уговорам угомониться, пока не появляется Егоров из второго подъезда и не говорит ей спокойно и отчетливо: «Катись в свой Израиль!» Тогда она вдруг перестает прыгать, разворачивается на пол оборота, так что отрывается от крана резиновая трубка, приделанная Борисом Ивановичем из домоуправления, и наотмашь бьет стоящего рядом Егорова, а все остальные в испуге отскакивают в стороны, и машина медленно катится к двери, за порог, по лестнице со второго этажа и дальше, дальше по улице, очевидно, в сторону Израиля. Точно Бэлла утверждать не могла, потому что проснулась. Машина, конечно, стояла на месте. Бок ее был желтым от света уличного фонаря, а салфетка, как ей показалось в первый момент, чуть колыхалась, потому что машина только что остановилась. Она пыталась связать видимое и виденное, но одно замещалось другим, и наконец, слилось. Бэлла посмотрела на тарелку часов — для работающих наступало утро, а она вполне могла еще полежать. Но ее уже что-то поднимало.

«Благословен ты, Господь, Бог наш, владыка вселенной, освятивший нас своими заповедями и по милости своей возвративший мне душу…» вспомнила она голос отца из детских невероятных времен и встала с постели. Было еще темно, когда она, сойдя с электрички и переправившись на другую сторону путей, шла вдоль оврага по знакомой дороге к детскому дому. Там только начиналась утренняя, самая суматошная и непонятная чужому жизнь. Но ей не надо было ни спрашивать, куда идти, ни с кем поговорить. Дети были уже другие, но стены, двери, потолки, треснувшие опять по тем же самым местам, что и двадцать и десять лет назад… и запахи… запахи ничем не истребить… ни духами, ни десятилетиями. И как только знакомый, привычный ударит в ноздри, и ты вдохнешь его поглубже — сразу же перелетишь в тот мир, из которого он до тебя добрался: запах — самый мощный художник и строитель! Она открыла одну створку двойной стеклянной двери и села у стола, на котором стояла зачехленная пишущая машинка. Сколько времени прошло неизвестно, но когда рука легла ей на плечо, она вернулась сюда обратно из далекого далека и подняла лицо, чтобы взглянуть, кто прервал ее дорогу.

— Валя! — вскочила на ноги Бэлла и попала губами прямо в щеку подруги!

— Белка! Боже мой! Ты знаешь, ты мне сегодня приснилась!

— Ты про меня вспоминала?

— Бессовестная! Ты же пришла! Значит, вспоминала тоже?!

— Я по делу!

— Неужели поработаешь снова… нет… — Валентина безнадежно махнула рукой, — а так бы хорошо было. Людей не хватает. Трудно у нас. Зарплата… дети сложные… война уж давно кончилась, Белла, а их все больше и больше… отчего так, скажи… А ты, небось, и чаю не попила в такую рань, идем, идем!

— Я хочу, чтоб ты у меня забрала машину, — ответила Бэлла.

— Какую машину? Ну идем же, по дороге все расскажешь… или, знаешь, я сейчас… только скажу, чтоб нам сюда принесли… и булочки… наши… представляешь, тетя Клава жива и все печет их! Боже, сколько же ты не была тут… — она покрутила головой и исчезла.

В кабинете сильно пахло геранью и керосином от намытых окон. Они сидели по разные стороны стола и смотрели друг на друга, покачивая седыми головами.