Фирма, рынок и право - [6]

I. Теорема Коуза НЕ МНЕ принадлежит выражение "теорема Коуза", так же как и точная формулировка теоремы, -- автор того и другого -- Стиглер. Однако смысл теоремы действительно основан на моей работе, в которой развита та же мысль, хотя и совсем иначе выраженная. Впервые я развил предположение, которое затем превратилось в теорему Коуза, в статье "Федеральная комиссия связи". Там я говорил: "Принадлежит ли вновь открытая пещера тому, кто ее открыл, тому, на чьей земле расположен вход в пещеру, или тому, кто владеет поверхностью земли, под которой расположена пещера, -- зависит от закона о собственности. Но закон просто определяет человека, с которым следует заключить контракт на использование пещеры. Используется ли пещера для хранения банковской информации, как хранилище для природного газа или для выращивания грибов, зависит не от законов о собственности, но от того, кто больше заплатит за пользование пещерой -- банк, корпорация природного газа или грибной концерн" [Coase R. H., The Federal Communications Commission // The Journal of Law and Economics, October 1959, p. 25]. Затем я отметил, что это положение, которое трудно оспаривать в случае с правом на использование пещеры, может быть использовано также и для права на излучение электромагнитных волн (или на создание дымового загрязнения), и я иллюстрировал свои доводы делом Стуржес против Бриджмена, где врачу мешали шум и вибрация, создаваемые машинами кондитера. Используя цепь аргументов, которые теперь, видимо, достаточно известны, я показал, что независимо от того, имеет или нет кондитер право на создание шума и вибрации, это право было бы приобретено тем, для кого оно представляет наибольшую ценность (так же, как в случае с вновь открытой пещерой). Я подытожил аргумента сказав, что хотя "разграничение прав является существенной предпосылкой рыночных трансакций ... конечный результат (который максимизирует ценность производства) не зависит от правового решения" [Ibid., p. 27]. Это и есть содержание теоремы Коуза. Я развил аргументы более подробно в статье "Проблема социальных издержек", где ясно показал, что этот результат возможен при предположении нулевых трансакционных издержек. Стиглер так формулирует теорему Коуза: "... в условиях совершенной конкуренции частные и социальные издержки будут равны" [Stigler George J., The Theory of Price, 3rd ed., N. Y.: Macmillan Co., 1966, p. 113]. Поскольку, как указывает тот же Стиглер, при нулевых трансакционных издержках монополии будут принуждены "действовать как конкурентные фирмы" [Idem, The Law and Economics of Public Policy: A Plea to the Scholars // Journal of Legal Studies, 1, ? 1, 1972, p. 12], возможно и достаточно сказать, что при нулевых трансакционных издержках частные и социальные издержки окажутся равны. Следует заметить, что Стиглер формулирует теорему Коуза иначе, чем выразил я ту же мысль в своей статье. Там я говорил о том, что ценность производства будет максимизироваться. Но в этом нет непоследовательности. Социальные издержки представляют собой наивысшую ценность, которую могут принести факторы производства при альтернативном их использовании. Однако производители, которые обычно заинтересованы лишь в максимизации собственного дохода, не обращают внимания на социальные издержки и приступают к какой-либо деятельности, только если ценность того, что производят вовлеченные факторы, будет большей, чем их частные издержки (т. е. величина дохода, который можно заработать с помощью этих факторов при их наилучшем альтернативном использовании). Но если частные издержки равны социальным издержкам, значит, производители приступят к деятельности только тогда, когда ценность того, что производят вовлеченные факторы, больше, чем ценность того, что они могут дать при альтернативном использовании. Иными словами, при нулевых трансакционных издержках ценность производства будет наибольшей. В экономической литературе теорема Коуза обсуждалась очень подробно, и я не в силах охватить все моменты, затронутые в дискуссии. Некоторые возражения, однако, выдвигавшиеся весьма способными экономистами и бившие прямо в центр моей аргументации, повторялись с таким постоянством, что на них нельзя не ответить, тем более что эта критика, с моей точки зрения, большей частью малосущественна и безосновательна, или не имеет отношения к делу. Даже те, кто симпатизировал моей точке зрения, зачастую неверно понимали мои аргументы, что я объясняю необычайной властью подхода Пигу над мышлением современных экономистов. Я могу только надеяться, что эти заметки помогут ослабить это влияние. Прав я или нет, они, по крайней мере, прояснят природу моих доказательств. II. Будет ли достигаться максимизация богатства? ГЛАВНЫЙ вопрос -- разумно ли предполагать, подобно мне, что при нулевых трансакционных издержках переговоры приведут к соглашению, обеспечивающему максимизацию богатства. Утверждали, что это ошибочное предположение, и этому возражению придало вес то, что его выдвинул, помимо всех прочих, Самуэльсон. Он только дважды ссылается на "Проблему социальных издержек", оба раза -- в примечаниях, но его точка зрения в обоих случаях одна и та же. В первом случае он говорит "Неограниченный корыстный интерес в таких случаях (переговоры о нарушениях покоя и порядка дымовым загрязнением и т. п.) приведет к неразрешимой проблеме двухсторонней монополии, со всеми ее неопределенностями и неоптимальностями" [Samuelson Paul A., Modern Economics Realities and Individualism, The Texas Quarterly, Summer, 1963, p. 128; reprinted in "The Collected Scientific Papers of Paul A. Samuelson", Vol. 2, Cambridge, Mass.: MIT Press, 1966, p. 1411]. А во втором случае он говорит: "... проблему определения цены для двух или более ресурсов, которые могут быть использованы совместно, нельзя решить сведением ее к проблеме определения максимального общего продукта, распределение которого между участниками представляет собой нерешаемую проблему в случае многосторонней монополии" [Samuelson Paul A., The Monopolistic Competition Revolution in "Monopolistic Competition Theory: Essays in Honor of Edward H. Chamberlin" ed. Robert E. Kuenne, N.Y.: Wiley, 1967, p. 105; reprinted in "The Collected Scientific Papers of Paul A. Samuelson", V. 3, p. 36]. В комментариях Самуэльсона выражена его давнишняя точка зрения, которую он впервые сформулировал в критике более грозного противника. Эджворт в "Математической психологии" (1881) утверждал, что два индивидуума, вовлеченные в обмен благами, закончат на "контрактной кривой", потому что в противном случае останутся такие точки, в которые они могут переместиться посредством обмена и в которых благосостояние каждого окажется выше. Эджворт в явной форме предполагал, что "заключение" и "перезаключение контрактов" осуществляются без издержек; и я часто думал, что подсознательная память об аргументах "Математической психологии", которую я изучал более 50 лет назад, могла подтолкнуть меня к формулировке положения, ставшего известным как "теорема Коуза". Самуэльсон в своих "Основаниях экономического анализа" говорит о доводах Эджворта следующее: "... из любой точки, лежащей не на контрактной кривой, возможно движение по направлению к ней, которое принесет выгоду обоим индивидуумам. Это не то же самое, что сказать, вместе с Эджвортом, что обмен фактически неизбежно приведет нас в какую-то точку на контрактной кривой; ведь для многих типов двухсторонних монополий конечное равновесие может быть достигнуто за пределами контрактной кривой" [Samuelson Paul A., Foundations of Economic Analysis, Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1947, p. 238]. Далее Самуэльсон добавляет: "... наше знание о человеке как об общественном животном предполагает, что (нельзя) с уверенностью утверждать как нечто соответствующее фактическому положению дел, что "разумный и просвещенный человек доброй воли" действительно будет склонен двигаться по направлению к обобщенному контрактному геометрическому месту точек. Мы не можем принять как эмпирический факт утверждение Эджворта, что двухсторонние монополиста должны закончить где-либо на контрактной кривой. Они могут закончить и где-либо еще, поскольку один из них или оба не пожелают обсуждать возможность взаимовыгодного изменения из страха, что обсуждение нарушит существующее приемлемое status quo" [Ibid., p. 251]. В "Основаниях" Самуэльсон объясняет неспособность двух индивидуумов попасть на контрактную кривую 1ем, что они могут не захотеть начать ведущие к обмену переговоры, которые принесут выгоду обоим, потому что они могут прийти к соглашению, которое сделает положение одного или обоих сразу худшим, чем до переговоров. Это утверждение нелегко понять. Если уже существовал контракт между сторонами, так что для его изменения нужно было только обоюдное согласие, казалось бы, не должно существовать препятствий для начала переговоров. А если контракта прежде не было, значит, нет и status quo, которое можно ухудшить. Чтобы обмен осуществился, нужно согласие об условиях обмена, а раз так, мне трудно представить, что стороны выберут условия, которые ухудшат положение обоих. Может быть, Самуэльсон имел в виду, что и контракт, и обмен могут не состояться, потому что стороны не смогут прийти к согласию об условиях, если это влияет на достающуюся каждому долю выгод от обмена. Кажется, такова была позиция Самуэльсона в 1967 г. Он утверждал, что "рациональное преследование собственного интереса каждого из двух свободно водящих индивидуумов не предопределяет с необходимостью возникновение, даже в самой идеальной теоретико-игровой ситуации, оптимального в терминах Парето решения, которое максимизирует суммарную прибыль сторон -- до того и без учета того, как эта максимизированная прибыль будет разделена между ними. Без приказания аналитика-экономиста или без тавтологического переопределения того, что считать "нерациональным" поведением, мы не можем исключить Парето-неоптимального результата" [Samuelson, Collected Scientific Papers, V. 3, p. 35]. Конечно же, мы не можем исключить такого исхода, если стороны неспособны достичь согласия об условиях обмена, а значит, нельзя утверждать, что два индивидуума, ведущие переговоры об обмене, должны оказаться на контрактной кривой (даже в мире с нулевыми трансакционными издержками, где у обеих сторон в наличии вечность для согласования условий). Однако есть серьезные основания полагать, что доля случаев, в которых переговоры не приведут к соглашению, будет мала. Как указывает сам Самуэльсон, ситуации, в которых поставщик готов продавать по цене более дешевой, чем покупатель готов купить, и где стороны должны только достичь согласия о цене, "встречаются в реальной жизни сплошь и рядом" [Ibid., p. 36]. Самуэльсон приводит пример: "Если моя секретарша подготовлена как раз для такой работы, как у меня, и я подготовлен к работе с ней, неизбежна некоторая область неопределенности в проблеме вменения нашего совместного продукта. Я могу найти ей некую замену, но вовсе не обязательно (с точки зрения результата на доллар издержек) близкую по качеству. В то же время, если я завтра обращусь к карьере сантехника, ее немалые инвестиции в овладение используемым мною словарем экономической теории могут полностью обесцениться. Если бы я был готов вот-вот принять это решение, для нее имело бы смысл даже заплатить мне, чтобы я отказался от карьеры слесаря-сантехника" [Ibid.]. Это причудливый образец очень обычной ситуации -- идет ли речь о приобретении сырья, оборудования, земли, домов или трудовых услуг. Конкуренция между заменителями обычно резко сужает диапазон, в пределах которого будет лежать согласованная цена, но чрезвычайно редка ситуация, когда и покупателю, и продавцу безразлично, состоится ли сделка вообще. Мы постоянно видим, что сырье, оборудование, землю, дома и трудовые услуги покупают и продают, и даже профессора как-то находят себе секретарш. Обычно мы не позволяем проблеме деления общей выгоды стать на пути к соглашению. И это не удивительно. Кто не в силах прийти к соглашению, обнаруживает, что он не покупает и не продает, а в результате не имеет дохода. Черты характера, благоприятствующие такому результату, дают мало шансов на выживание, и мы можем предположить (я просто уверен в этом), что такой набор качеств необычен, и что люди, как правило, готовы "разбить разницу". Самуэльсон утверждает "как эмпирический факт", что в ситуации, проанализированной Эджвортом, люди вовсе не обязательно закончат где-либо на контрактной кривой. Это-то верно, но гораздо важнее наше привычное ожидание, что люди все-таки попадут именно туда. Обсуждая гипотетическую ситуацию, в которой он присматривается к возможности стать сантехником, Самуэльсон утверждает, что для его секретарши "имело бы смысл даже заплатить мне, чтобы я отказался от такой карьеры". Конечно, верно, что его секретарша может не согласиться пойти на эту взятку своему шефу или, что означает то же самое, принять сокращение жалованья, даже если в результате от этого выиграет и она сама (и Самуэльсон); верно и то, что Самуэльсон может ухудшить свое (и ее) положение, если решит обратиться в сантехника только из-за того, что она не согласилась бы на достаточно большое сокращение своего жалованья; но я бы рассматривал такой исход как наименее вероятный в этой ситуации, особенно в режиме нулевых трансакционных издержек. Самуэльсон также подчеркивает неопределенность конечного результата. Хотя это и верно для любых покупок и, значит, приложимо к любому экономическому анализу, существование неопределенности, как показывает Эджворт, само по себе не предполагает неоптимальность результатов. Более того, неопределенность относительных выигрышей каждой из сторон не имеет отношения к вопросу, который я рассматривал в "Проблеме социальных издержек": наделение индивидуумов и фирм правами выполнять определенные действия и последствия этого с точки зрения того, что будет производиться и продаваться. В любом случае нет оснований предполагать, что степень неопределенности относительно своей доли дохода будет выше в переговорах по поводу выбросов дыма, чем в более привычных для экономистов трансакциях, таких, как приобретение дома. III. Теорема Коуза и ренты В БОЛЬШИНСТВЕ возражений против теоремы Коуза, похоже, недооценивается то, что может быть достигнуто при трансакциях с нулевыми издержками. Но некоторые критические высказывания поднимают более общие вопросы. Например, утверждают, что теорема Коуза не в силах учесть ключевую роль, которую играет наличие или отсутствие ренты. В этом контексте термин "рента" используется для обозначения разницы между тем, что зарабатывает фактор производства в данном виде деятельности, и что он мог бы заработать в другом месте. Я анализировал проблему, когда рассматривал, что случилось бы с чистым доходом от земли. И нет труда в том, чтобы переформулировать аргумент в терминах ренты. Это не более чем переложение в других словах моих первоначальных доводов, но некоторым экономистам такой подход может показаться более удобным. Первым отношение между моим анализом и существованием ренты обсуждал Велиц [Wellisz Stanislaw, On External Diseconomies and the Government assisted Invisible Hand// Economica, n. s. 31, November 1964, p. 345--361]. Позднее этот подход использовали для доказательства ошибочности моих выводов среди прочих Риган [Regan Donald H., The Problem of Social Cost Revisited // Journal of Law and Economics, 15, ? 2, October 1972, p. 427--437] и Аутен. Сжато излагает суть Аутен: "В примерах Коуза результат... будет изменяться в зависимости от рикардианской ренты загрязнителей и загрязняемых. Если и загрязнитель, и загрязняемый действуют на предельном участке земли, загрязнитель должен, если он несет ответственность за загрязнение, прекратить свою деятельность, а загрязняемый будет вытеснен, если ответственность лежит на нем" [Auten Gerald E., "Discussion in Theory and Measurement of Economic Externalities", ed. Steven A. Y. Lin, N. Y.: Academic Press, 1976, p. 38]. Утверждение правдоподобно. Участок земли является предельным и не приносит дохода, а предложение других используемых факторов абсолютно эластично, и при данном употреблении они приносят дохода не больше, чем при любом другом. В этих обстоятельствах представляется очевидным, что если бы те, кто несет ответственность за загрязнение, должны были уплачивать возмещение за ущерб, производственные факторы (иные, чем земля), участвующие в деятельности, которая связана с загрязнением, вышли бы из нее, поскольку любой платеж за причиненный ущерб сократил бы приносимый ими доход ниже уровня, который они могут приносить где-либо еще. Но предположим, что создающие загрязнение не несут ответственности. Терпящие ущерб от загрязнения обнаружат, что с учетом ущерба они стали получать меньше, чем могли бы при альтернативном использовании, и что им станет лучше при перемещении в другую сферу деятельности. Все это могло бы навести на противоречащую моему утверждению мысль о том, что правовая позиция влияет на результат. Аргументы Аутена хотя и правдоподобны, но, по моему убеждению, неверны. Поскольку в этих обстоятельствах ничей доход не может быть увеличен за счет приобретения права на загрязнение, никто его не купит. А значит, цена будет равна нулю. Как можно сказать, что никто не имеет права загрязнять, если это право можно приобрести за нулевую цену? Как можно сказать, что кто-либо должен терпеть ущерб, если за нулевую цену он может избежать его? Ответственность и отсутствие ее взаимозаменяемы по желанию. Загрязнители и загрязняемые, если использовать термины Аутена, с равным основанием могут остаться в той же сфере деятельности или уйти в другую. Что именно случится, совершенно не зависит от исходной правовой позиции. Рента представляет собой разницу между тем, что фактор производства приносит в данной деятельности, и тем, что он может принести при наилучшем альтернативном его использовании. Вовлеченные в деятельность факторы будут готовы, если нужно, выплатить сумму чуть меньшую, чем величина их рент, ради продолжения своего участия в этой деятельности, поскольку даже с учетом этого платежа они будут в лучшем положении, чем если им придется перейти к наилучшей из альтернатив. Точно так же они будут готовы оставить эту деятельность за любую плату, большую, чем сумма их рент, поскольку с учетом этого платежа они улучшат свое положение, перейдя к наилучшей из альтернатив и покинув нынешнюю деятельность. Если все это так, будет легко показать, что при нулевых трансакционных издержках размещение ресурсов останется тем же, независимо от правовой позиции в том, что касается ответственности за ущерб. Для простоты я буду называть сумму рент факторов, вовлеченных в деятельность, "рентами" и проанализирую тот же пример, что и в моей прежней статье, -- про скот и потраву посевов. Я буду называть факторы производства, вовлеченные в выращивание скота, "скотоводами", а факторы производства, вовлеченные в обработку земли, -- "фермерами". Поскольку ренты представляют собой рост ценности продукта (а значит, и дохода) вследствие того, что осуществляется какая-то специфическая деятельность, а не лучшая из ее альтернатив, то ценность продукта, как она измеряется рынком, максимизируется тогда же, когда максимизируются ренты. Если бы фермеры обрабатывали свою землю (а скотоводов ю было), рост ценности производства вследствие их действий измерялся бы рентами факторов, участвующих в фермерстве. Если бы скотоводы разводили свой скот (а фермеров не было бы), рост ценности производства вследствие их действий измерялся бы рентами факторов, участвующих в скотоводстве. Если бы были сразу и фермеры, и скотоводы, но скот не трогал посевы, рост ценности производства измерялся бы суммой рент фермеров и скотоводов. Но предположим, что часть урожая стравлена скотом. В этом случае, когда одновременно осуществляются земледелие и скотоводство, рост ценности производства измеряется суммой рент фермеров и скотоводов (по определению) за вычетом ценности посевов, потравленных скотом. Предположим сначала, что -- при одновременном ведении земледелия и скотоводства -- ущерб урожаю оценен величиной меньшей, чем ренты скотоводов или ренты фермеров. Если скотоводы должны платить за ущерб, причиненный их скотом, они могут возместить фермерам ущерб и продолжать свои действия и все-таки получать больше, чем если оставит скотоводство, на величину, равную их рентам за вычетом ценности ущерба. Если скотоводы не должны платить за ущерб, максимум того, что фермеры заплатили бы им за отказ от их действий, -это ценность стравленного урожая. Это меньше, чем дополнительный доход скотоводов от продолжения своей деятельности и непереключения на лучшую из альтернатив. Значит, фермеры не смогут побудить скотоводов прекратить их деятельность. До тех пор, пока ренты фермеров будут больше, чем ценность стравленного урожая, они все еще будут получать чистый выигрыш от продолжения фермерства. При любых правовых условиях и фермеры, и скотоводы будут продолжать свою деятельность. Легко показать, что при этом будет достигаться максимизация ценности производства. Если ренты фермеров равны 100 долл. и ренты скотоводов равны 100 долл., а ценность уничтоженного урожая равна 50 долл., ценность совокупной продукции окажется большей, когда и те, и другие продолжат свою деятельность, чем в противном случае. В этих условиях прирост ценности производства составит 150 долл. (сумма рент за вычетом ценности потравленного урожая). Если либо фермеры, либо скотоводы оставят свою деятельность, прирост ценности производства упадет до 100 долл. Теперь посмотрим, что будет в случае, когда ущерб от потравы меньше, чем ренты скотоводов, но больше, чем ренты фермеров? Сначала предположим, что скотоводы должны возмещать ущерб, причиняемый их скотом. После компенсации скотоводами ценности потравы урожая (что они в состоянии сделать, поскольку их ренты больше, чем величина ущерба), фермеры получат доход такой же, как если бы никакой потравы не было (платежи скотоводов за ущерб возмещают доход от продажи на рынке). Но ренты фермеров меньше, чем ценность потравленного урожая. Фермеры согласились бы не обрабатывать землю вовсе, если бы платеж превосходил сумму их рент. Положение скотоводов улучшилось бы, если бы они смогли побудить фермеров -- за сумму меньшую, чем ценность потравленного урожая -- отказаться от возделывания земли (и тем самым прекратить причинение ущерба). В предположенных нами обстоятельствах была бы заключена сделка, в силу которой фермеры прекратили бы возделывание земли, а скотоводы бы им за это платили -- больше, чем ренты фермеров, но меньше, чем ценность потравы. Теперь предположим, что скотоводы не должны возмещать ущерб от потравы. Поскольку потери фермеров окажутся большими, чем их ренты, их доход станет меньше, чем при лучшей из альтернативных видов деятельности, и они откажутся от возделывания земли, если только не смогут побудить скотоводов отказаться от их деятельности. Но максимум того, что фермеры согласятся заплатить за это, будет немного меньше их рент. Поскольку ренты скотоводов от продолжения их деятельности (с сопутствующей потравой посевов) больше, чем ренты фермеров, фермеры не смогут заплатить, сколько нужно, чтобы побудить скотоводов отказаться от их деятельности. В этих условиях, так же, как и в предыдущем случае, когда скотоводы были обязаны возмещать ущерб, земля не будет возделываться и фермеры обратятся к наилучшей альтернативной деятельности, а скотоводы будут заниматься своим делом. Как и прежде, смена правовой позиции не оказывает влияния на размещение ресурсов. Более того, в конечном итоге мы получаем такое размещение ресурсов, которое максимизирует ценность производства. Предположим, что ренты скотоводов равны 100 долл., ценность потравленного урожая равна 50 долл., а ренты фермеров -- 25 долл. Если и скотоводы, и фермеры продолжат свою деятельность, увеличение ценности производства составит 75 долл. (100 долл. плюс 25 долл. минус 50 долл.). Если скотоводы бросят свою деятельность, увеличение ценности производства составит 25 долл. (ренты фермеров), а если только скотоводы продолжат свою деятельность, увеличение ценности производства будет равно 100 долл. (ренты скотоводов). Теперь представим себе ситуацию, обратную только что рассмотренной, и посмотрим, что будет в случае, когда ценность потравленного урожая выше, чем ренты скотоводов, но меньше, чем ренты фермеров. Предположим сначала, что скотоводы несут ответственность за ущерб. Поскольку им придется уплатить в виде компенсации больше, чем величина их рент, скотоводство прекратится, а фермеры продолжат свою деятельность. Теперь предположим, что скотоводы не несут ответственности. Если скотоводы продолжат свою деятельность, фермерам придется смириться с ущербом, поскольку он меньше, чем их ренты. Но для них открыта и лучшая возможность. Ренты скотоводов меньше величины ущерба, причиняемого их скотом. Скотоводы будут готовы прекратить свое занятие, если им заплатят хоть немного больше, чем величина их рент. Фермеры будут готовы выплатить эти суммы, поскольку они меньше, чем величина ущерба от потравы. Именно такие результаты и предполагались. Отсюда следует, что будет заключена сделка, в силу которой скотоводы прекратят свою деятельность. Как и прежде, результат останется тем же при любой правовой позиции. И вновь оказывается, что конечная ценность производства будет максимизироваться. Предположим, что ренты скотоводов равны 25 долл., ценность ущерба от потравы равна 50 долл., а ренты фермеров равны 100 долл. Если свои занятия продолжают и скотоводы, и фермеры, увеличение ценности производства составит 75 долл. (25 долл. плюс 100 долл. минус 50 долл.). Если только скотоводы продолжат деятельность, увеличение ценности производства составит 25 долл. (ренты скотоводов), а если только фермеры продолжат деятельность, увеличение составит 100 долл. (ренты фермеров). Теперь рассмотрим случай, когда потери урожая больше, чем ренты как скотоводов, так и фермеров. Сначала предположим, что ренты скотоводов больше, чем ренты фермеров. Если бы скотоводы были обязаны компенсировать ущерб, причиняемый их скотом, ясно, что им пришлось бы прекратить свою деятельность. Но это не единственный способ действий для них. Фермеры будут счастливы не выращивать ничего, если им заплатят больше, чем величина их рент. В этих обстоятельствах скотоводы будут готовы заплатить фермерам больше, чем их ренты (но меньше, чем собственные ренты), чтобы побудить их к отказу от возделывания земли, что положит конец потраве посевов, устранит нужду в выплате компенсаций и улучшит положение скотоводов. Если же скотоводы не обязаны компенсировать ущерб, ценность ущерба окажется выше, чем ренты фермеров, которые поэтому оставят свою деятельность и обратятся к наилучшей альтернативе, если только им не удастся побудить скотоводов к прекращению деятельности. Для достижения этого фермеры могут предложить чуть меньше своих собственных рент. Но поскольку ренты скотоводов больше, чем ренты фермеров, скотоводы не пожелают принять это предложение. Поэтому фермеры откажутся от возделывания земли. И опять-таки результат останется тем же при любой правовой позиции. Более того, результатом окажется максимизация ценности производства. Предположим, что ренты скотоводов равны 40 долл., ценность потравленного урожая -- 50 долл., а ренты фермеров -- 30 долл. Если продолжат свою деятельность и фермеры, и скотоводы, ценность производства превысит альтернативный результат на 20 долл. (40 долл. плюс 30 долл. минус 50 долл.). Если только фермеры продолжат деятельность, превышение составит 30 долл. (ренты фермеров), а если только скотоводы продолжат деятельность, оно окажется равным 40 долл. (ренты скотоводов). Наконец, мы можем рассмотреть случай, когда ценность потравленного урожая больше, чем ренты как скотоводов, так и фермеров, но ренты фермеров при этом больше, чем ренты скотоводов. Предположим сначала, что скотоводы отвечают за причиненный ущерб. В этом случае скотоводы не смогут компенсировать фермерам потраву и продолжать свою деятельность. Они также не смогут побудить фермеров к прекращению возделывания земли, поскольку максимум того, что смогут заплатить скотоводы, -- это суммы, чуть меньшие их рент, тогда как фермеры не согласятся отказаться от обработки земли, пока не получат хоть немного больше, чем их собственные ренты (которые больше, чем ренты скотоводов). Предположим теперь, что скотоводы не отвечают за ущерб. В этих обстоятельствах фермеры смогут избежать ущерба (повторение которого вынудило бы их к отказу от возделывания земли), заплатив скотоводам больше, чем их ренты, чтобы побудить последних обратиться к наилучшей из имеющихся у них альтернатив (а тем самым и прекратить потраву посевов). Вот что могут сделать фермеры, чтобы их положение оказалось лучшим, чем в случае отказа от возделывания земли, если только их ренты больше, чем ренты скотоводов. Каким бы ни было правило ответственности за ущерб, все-таки фермеры продолжат обработку земли, а скотоводы прекратят свою деятельность. Вычисления, схожие с приведенными в предыдущих примерах, покажут также, что при этом размещение ресурсов будет таким, при котором ценность производства окажется максимальной. Анализировать все эти ситуации скучно, но результаты убедительны. Размещение ресурсов остается тем же при всех обстоятельствах, независимо от правовых позиций. Более того, результаты в каждом случае обеспечивают максимизацию ценности производства, как она измеряется рынком, т.е. максимизацию величины, образуемой суммой рент скотоводов и фермеров за вычетом ценности потравленных посевов. Ущерб посевам будет продолжать существовать только в том случае, когда он меньше рент и скотоводов, и фермеров. Если ущерб больше, чем ренты фермеров или скотоводов, но не обоих сразу, будет прекращена та деятельность, для которой величина рент меньше величины ущерба. А если ущерб больше, чем ренты скотоводов и фермеров одновременно, то будет прекращена та деятельность, которая приносит меньшие ренты. При любых обстоятельствах общая ценность производства будет максимизироваться. Эти результаты окажутся по сути такими же и в случае, когда вопрос будет стоять не о том, что выживет -- только земледелие или только скотоводство, но когда возникнет возможность сохранить в большей или меньшей степени и скотоводство, и земледелие, но при этом выкладки станут еще более утомительными. IV. Наделение правами и распределение богатства В РАЗДЕЛЕ III этой статьи было показано, что в режиме нулевых трансакционных издержек размещение ресурсов не зависит от правовых установлений и от того, кто и как несет ответственность за вредные последствия. Однако многие экономисты доказывали, что это заключение ложно, поскольку даже при нулевых трансакционных издержках изменение правовой позиции воздействует на распределение богатства. Ведь оно приводит к изменению спроса на блага и услуги, в том числе -- и в этом суть вопроса -- и на те, при производстве которых возникают вредные последствия, и на те, которые терпят ущерб от этих вредных последствий. Так что если мы вернемся к примеру предыдущего раздела, окажется, что фермеры всегда будут в лучшем положении, а скотоводы в худшем, если скотоводам придется компенсировать ущерб, чем если им не придется делать этого. Если скотоводы должны отвечать за ущерб, они либо выплатят фермерам компенсацию, либо заплатят им за отказ от производства (что бы ущерб не возник), либо им придется избегать причинения ущерба с помощью переключения на наилучшую альтернативную деятельность, но в этом случае их доход сократится. Когда не существует ответственности за ущерб, фермеры не получают компенсации и продолжают фермерствовать с меньшим доходом, либо им самим придется заплатить скотоводам за отказ от деятельности (и ущерба не возникнет), либо они перейдут в наилучшую альтернативную сферу деятельности и будут получать меньший доход. Эти изменения в богатстве фермеров и скотоводов поведут, как нам говорят, к изменениям в спросе и станут причиной изменений в размещении ресурсов. Я считаю этот аргумент ложным, поскольку изменения в правилах об ответственности за ущерб не приведут к каким-либо изменениям в распределении богатства. А значит, здесь нет соответствующих воздействий на спрос, которые следовало бы учитывать. Посмотрим, почему. В разделе III этих заметок я говорил о группе факторов, вовлеченных в возделывание земли, как о "фермерах", и о группе факторов, вовлеченных в выращивание скота, как о "скотоводах". Разделим группу факторов "скотоводы" на собственно скотоводов и земли, занятые под скотоводство, а группу факторов "фермеры" -- на самих фермеров и обрабатываемую землю, а также сделаем не столь уж нереалистичное предположение, что только земля, используемая под фермерство и под скотоводство, может приносить "ренты", как это определено в разделе III. Предположим также, что скотоводы и фермеры арендуют землю. Ограничимся простым случаем, когда причиняемый скотом ущерб меньше, чем "ренты" как фермерской, так и скотоводческой земли. Рассмотрим воздействие правила ответственности за ущерб на условия контрактов, которые заключают фермеры и скотоводы. Если бы скотовод должен был компенсировать фермеру наносимый скотом ущерб, величина арендной платы за землю понизилась бы на сумму компенсационных платежей за ущерб, тогда как величина арендных платежей фермера увеличилась бы на ту же самую сумму (по сравнению со случаем, когда никаких компенсаций платить и получать не было бы нужно). Богатство фермеров и скотоводов осталось бы тем же самым независимо от правила ответственности за причиняемый скотом ущерб. Но что с землевладельцами? Если за потраву посевов полагается платить компенсацию, цена аренды скотоводческой земли будет меньше, а цена аренды фермерской земли будет больше, чем в случае, когда компенсацию платить не надо. Но если правило ответственности за ущерб известно заранее, это отразится в цене, по которой приобретается земля, и за землю под скотоводство будет уплачено меньше, а за землю под фермерство -- больше, чем в случае, когда нужно было бы платить компенсации. Богатство землевладельцев, таким образом, не изменится, поскольку изменения в продажной цене земли будут уравновешены изменениями в цене за аренду земли -- при изменении правовой позиции по отношению к правилу ответственности за ущерб. Таким образом, выбор различных правил ответственности за ущерб не влечет за собой последствий для распределения богатства и связанных с этим изменений в спросе, воздействие которых следовало бы учитывать. Хотя я рассмотрел только случай, в котором ущерб был меньше "рент" как фермеров, так и скотоводов, сходные результаты могут быть получены для всех случаев, проанализированных в разделе III. Можно думать, что анализ того, какое воздействие оказывают различия в правовой позиции, предполагающий в каждом случае, что стороны полностью приспособились к ним, неприложим к ситуации, когда происходит переход от одной системы к другой. Это не так. Вывод, согласно которому при нулевых трансакционных издержках перераспределения богатства не будет, остается неизменным, хотя путь к этому заключению оказывается другим. Вспомним, что при нулевых трансакционных издержках усилия по внесению дополнений и уточнений в контракт оказываются бесплатными. Если это так, то будут составлены контракты, устанавливающие, как должны изменяться платежи при перемене правовой позиции. В только что рассмотренном примере было бы предусмотрено, что, например, при внесении в закон требования об оплате причиняемого скотом ущерба величина арендной платы за скотоводческую землю уменьшится, но владельцы этой земли дополучат разницу от тех, у кого они покупали землю, тогда как величина арендной платы за фермерскую землю увеличится, и владельцы этой земли должны будут доплатить тем, у кого они ее покупали. Распределение богатства останется прежним. Труднее ответить на вопрос, ведет ли изменение закона к перераспределению ресурсов в случае прежде не осознававшихся прав. Разнообразие критериев, в соответствии с которыми определяется собственность на эти права, в подобном случае, казалось бы, должно неизбежно вести к различному распределению богатства. Можно было бы, конечно, доказывать, что при нулевых трансакционных издержках ничего не стоит сделать контракт более подробным, все последующие события будут учтены, а значит, никакого перераспределения богатства не произойдет. Но было бы неразумно предполагать, что люди способны включить в контракт ссылки на права, о которых они не имеют представления. Поэтому следует рассмотреть вопрос, не приведет ли -- в силу своего воздействия на спрос -- изменение критериев наделения собственностью на не осознававшиеся прежде права к иному размещению ресурсов. Впервые я выдвинул предположение, известное теперь как теорема Коуза, в статье "Федереальная комиссия связи". Как было объяснено ранее, для иллюстрации аргументов там использовался пример с собственностью на вновь обнаруженную пещеру. Я пришел к выводу: "Используется ли пещера для хранения банковской информации, как хранилище для природного газа или для выращивания грибов, зависит не от законов о собственности, но от того, кто заплатит больше за пользование пещерой -- банк, корпорация природного газа или грибной концерн" [Coase, Federal Communications Commission, p. 25]. Мне никогда в голову не приходило добавить уточнение, что, если спрос на грибы у различных претендентов на пещеру различен, и если их расходы на грибы (на банковские услуги или природный газ) занимают важное место в их бюджете, и если потребление ими этих продуктов составляет значительную часть совокупного потребления, решение о собственности на вновь открытую пещеру изменит спрос на банковские услуги, на природный газ или грибы. В результате относительные цены банковских услуг, природного газа и грибов изменятся; такое изменение способно повлиять на цену, которую захотят уплатить за пользование пещерой соответствующие фирмы, а это может повлиять на способ ее использования. Не приходится отрицать, что можно вообразить такое изменение в критериях наделения собственностью на прежде не осознававшиеся права, которое может, изменив спрос, привести к изменениям в размещении ресурсов, но -- если не считать таких грандиозных событий, как отмена рабства, -- эти воздействия обычно бывают столь незначительными, что ими вполне можно пренебречь. Это верно и относительно тех изменений в распределении богатства, которые сопутствуют изменению закона в мире, где издержки трансакций больше нуля и разработка контракта, который предусматривал бы все будущие события, обходится слишком дорого. Так, в судебном деле Стурджес против Бриджмена вполне возможно, что решение суда, учитывая существовавшие у сторон контракты, изменило относительное богатство кондитера и врача (а может быть, повлияло сходным образом на богатство их соседей), но трудно вообразить, чтобы это могло оказать сколь нибудь заметное влияние на спрос на кексы и медицинские услуги. V. Влияние трансакционных издержек МИР с нулевыми трансакционными издержками часто описывали как коузианский мир. Ничто не может быть дальше от истины. Это мир современной экономической теории, тот самый, из которого я пытался выманить современных экономистов. В статье "Проблема социальных издержек" я просто попытался высветить некоторые особенности этого мира. Я доказывал, что в таком мире размещение ресурсов не будет зависеть от правовых позиций, и это утверждение Стиглер окрестил "теоремой Коуза": "... в условиях совершенной конкуренции частные и социальные издержки будут равны" [Stigler, Theory of Price, p. 113]. По уже отмеченным причинам даже уточняющее выражение "в условиях совершенной конкуренции" может быть отброшено. Следуя за Пигу, работы которого определяли мышление в этой области, экономисты пытались объяснить наличие несовпадений между частными и социальными издержками и придумать, что с этим можно поделать, но использовали при этом теорию, по которой частные и социальные издержки всегда равны. Потому едва ли удивительно, что они зачастую приходили к неверным выводам. Причина заблуждения экономистов была в том, что их теоретическая система не учитывала фактор, весьма существенный для того, кто намерен изучать воздействие изменений законов на размещение ресурсов. Этот неучтенный фактор и есть трансакционные издержки. При нулевых трансакционных издержках производитель включит в контракт все, что нужно для максимизации ценности производства. Если бы можно было предпринять нечто для сокращения ущерба, и эти действия являлись бы наиболее дешевым средством для достижения подобного сокращения, они были бы осуществлены. Могли бы потребоваться действия одного производителя или нескольких одновременно. Как я отметил в "Проблеме социальных издержек" на примере со скотом и посевами, возможные действия включают такие меры, как вывод всей или части земли из обработки или переход на культуры, меньше страдающие от потравы (для фермеров); сокращение размеров стада или вида разводимых животных, привлечение пастуха или собак, перевод скота на стойловое содержание (для скотовода); строительство оград (скотоводом или фермером). Можно даже вообразить такой экзотический прием, как приобретение фермером ручного тигра, запах которого будет держать скот подальше от посевов. И у фермера, и у скотовода будут достаточные стимулы для использования любых известных им способов (в том числе совместных действий), которые могут увеличить ценность производства, поскольку каждый производитель получит свою долю в конечном приросте дохода. Но если трансакционные издержки учитываются, многие из этих действий не будут осуществлены, поскольку введение в контракты необходимых условий окажется делом более дорогостоящим, чем возможные выгоды. Для простоты предположим, что все контрактные установления, направленные на сокращение ущерба, слишком дороги. В нашем примере, если скотоводы обязаны будут выплачивать компенсацию за причиненный их скотом ущерб, у фермеров не будет оснований для пересмотра контрактов, поскольку компенсация за полную или частичную потраву посевов всегда возместит ущерб. Но у скотоводов здесь иное положение. У них есть стимул перестроить свою деятельность, если связанные с этим издержки окажутся меньше, чем сокращение компенсационных выплат фермерам. Предположим, однако, что скотоводы не обязаны компенсировать ущерб, следовательно, у них нет стимулов для изменения своих действий, а фермерам придется принимать меры для сокращения ущерба при условии, что прирост дохода от спасенного таким образом урожая превосходит издержки по достижению этого прироста. Легко показать, что при таких обстоятельствах ценность производства может оказаться большей, когда скотоводы не обязаны возмещать причиняемый их скотом ущерб, чем когда они обязаны это делать. Предположим, что если скотоводы обязаны возмещать ущерб, то они сочтут, что в их собственных интересах принятие мер по полному предотвращению ущерба, а если они не обязаны этого делать, то тяготы этих мер возьмут на себя фермеры. Предположим далее, что издержки по предотвращению ущерба составят для скотоводов 80 долл., а для фермеров 50 долл. Если бы на скотоводов закон не возложил ответственность за ущерб, соответствующие меры осуществлялись бы фермерами. Их издержки составили бы 50 долл. А если бы скотоводы должны были возмещать наносимый их скотом ущерб, они бы предприняли необходимые шаги для предотвращения ущерба. Их издержки составили бы 80 долл. Отсюда следует, что ценность производства выше на 30 долл. (80 долл. -- 50 долл.), когда скотоводы не должны возмещать ущерб. Это не значит, что виновник вредных последствий никогда не должен нести обязанности по возмещению ущерба тем, кто от него пострадал. Поменяв местами величину издержек по предотвращению ущерба, мы получим пример, когда ценность производства будет большей, если ответственность по компенсации ущерба, причиненного скотом, лежит на скотоводах. Эти примеры показывают, что будет ли ценность производства большей, когда скотоводы обязаны устранять ущерб или когда они не обязаны этого делать, -- зависит от конкретных обстоятельств. Предлагалось изменить мой тезис, чтобы учесть, что -- по крайней мере, в странах с системой обычного права -- ущерб должен быть смягчен (действиями стороны, причиняющей этот ущерб -- Прим. пер.). Я утверждал, что скотоводы, когда на них не лежит ответственность, и фермеры, когда на скотоводах лежит ответственность, не будут иметь стимулов взваливать на себя издержки по сокращению ущерба. Было отмечено, что в странах, в которых господствует обычное право, фермеры -- дабы получить компенсацию за ущерб от отвечающих по закону скотоводов -- должны предпринять некие разумные меры по смягчению ущерба, а скотоводы, если закон не возлагает на них ответственность, должны сделать то же самое, если хотят избежать судебной ответственности. Все это, конечно же, важно для тех, кто изучает работу системы обычного права, но не отменяет сути моих утверждений. Хотя существование подобной доктрины может побудить скотоводов и фермеров к принятию на себя некоторых расходов, которых они в противном случае на себя не взяли бы, суды не склонны возлагать на кого бы то ни было такие расходы, если только они совершенно не уверены в том, что результатом будет действительно значительное сокращение ущерба и -- не менее важно -- что меры, необходимые для сокращения ущерба, им известны. Я не могу поверить, что доктрина о смягчении ущерба подтолкнет скотоводов к принятию всех тех мер по сокращению ущерба, которые они осуществили бы, если бы были обязаны компенсировать фермерам ущерб, или что она подвигнет фермеров на все те шаги по сокращению ущерба, которые они осуществили бы в условиях, когда скотоводы не были бы обязаны платить компенсацию. Если это верно, то мои выводы остаются неизменными. Если после принятых мер по смягчению ущерба скотоводам придется понести расходы еще на 70 долл. для полного устранения ущерба (при предположении, что в целом ущерб больше 70 долл.), а фермеры способны достичь того же за 20 долл., ценность производства явно будет на 50 долл. больше в том случае, когда скотоводы не обязаны возмещать ущерб, а значит, именно фермеров принудят принять меры по предотвращению ущерба. Конечно, с другими числами может быть создана ситуация, в которой ценность производства окажется большей в случае ответственности скотоводов. Зербе также предположил, что мой вывод неверен, поскольку в своем анализе я использую не оптимальное правило об ответственности [Zerbe Richard О. Jr., "The Problem of Social Cost Fifteen Years Later" in Theory and Measurement of Economic Externalities, p. 33]. Это возражение основано на непонимании сути моего утверждения, что при наличии ненулевых трансакционных издержек правила об ответственности и не могут быть оптимальными. Можно вообразить, что в мире с нулевыми трансакционными издержками, в котором все стороны заинтересованы в обнаружении и раскрытии всех тех мер, которые приведут к росту ценности производства, информация, необходимая для расчета оптимального правила ответственности, окажется хотя и доступной, однако излишней, поскольку в этом мире ценность производства будет максимизирована при любых правилах об ответственности. Но раз уж мы начинаем учитывать трансакционные издержки, у разных сторон не оказывается стимулов (или есть только ослабленные стимулы) для раскрытия информации, которая нужна для формулирования оптимального правила ответственности. На деле они сами могут и не знать про эту информацию, поскольку для тех, у кого нет стимулов для раскрытия информации, нет и причин для обнаружения ее. Информация, необходимая для осуществления трансакций, которые не могут быть осуществлены, не будет собираться. Тот же подход, который в случае с нулевыми трансакционными издержками демонстрирует, что размещение ресурсов остается тем же независимо от правового положения участников, показывает, что при ненулевых трансакционных издержках закон играет ключевую роль в определении того, как используются ресурсы. Но он делает и больше этого. При нулевых трансакционных издержках результат оказывается всегда одинаковым, потому что в контрактах права и обязанности сторон подвергаются все время таким изменениям, чтобы все стороны оказывались заинтересованными в действиях, максимизирующих ценность производства. При положительных трансакционных издержках внесение всех или части этих изменений в контракты оказывается делом чересчур накладным. Стимулы к осуществлению некоторых шагов, которые привели бы к максимизации ценности производства, исчезают. От закона зависит, каких именно стимулов будет недоставать, поскольку он определяет, как именно нужно изменить контракты, чтобы осуществились те действия, которые максимизируют ценность производства. Результаты действия различных юридических правил интуитивно не очевидны, и зависят от фактических обстоятельств в каждом отдельном случае. Может случиться, например, как было показано ранее в этом разделе, что ценность производства будет большей, когда те, кто порождает вредные последствия, не обязаны платить компенсацию тем, кто страдает от причиняемого им ущерба. VI. Пигувианские налоги ВПЛОТЬ ДО ПУБЛИКАЦИИ статьи "Проблема социальных издержек" воздействие различных правил об ответственности на размещение ресурсов почти не рассматривалось в экономической литературе. Следуя за Пигу, экономисты говорили о невозмещенном ущербе и предполагали при этом, что те, кто был причиной этих вредных воздействий, должны быть законом обязаны компенсировать ущерб тем, кто от него пострадал, но самому вопросу о правилах несения ответственности особого внимания не уделяли. Большинство экономистов полагали, что проблемы, возникающие, когда действия производителя наносят ущерб другим, наилучшим образом можно разрешить установлением соответствующей системы налогов и субсидий, при этом особенно подчеркивалась роль налогов. Так, во введении к недавно опубликованной статье сказано: "Экономическая теория установила, что для достижения эффективности в конкурентной экономике нужны налоги (субсидии) на товары, при производстве которых возникают отрицательные (положительные) экстернальные эффекты" [Sandmo Agnar, Anomaly and Stability in the Theory of Externalities // Quarterly Journal of Economics, 94, ? 4, June 1980, p. 799]. Каковы бы ни были достоинства этих средств регулирования процессов порождения вредных эффектов, использование налогов привлекательно еще и тем, что они могут быть проанализированы с помощью существующей теории цен, что разрабатываемые схемы выглядят весьма внушительно на классных досках или в статьях и что они не требуют знания предмета. В конце моей статьи "Проблема социальных издержек" я утверждал, что на налоговую систему нельзя возлагать задачу оптимального размещения ресурсов, даже если этого хотят власти. Однако мои аргументы были явно плохо сформулированы, раз даже такой исполненный сочувствия критик, как Баумол, не понял их. Критика Баумола была направлена на положения, которых я не придерживался и не придерживаюсь. Потому я намерен изложить мои доводы более ясно, расширив те разделы аргументации, где сжатое или неточное изложение могло ввести в заблуждение моих критиков. Многие из тех, кто писал об использовании налогов для решения проблемы вредных воздействий, приняли выдвинутое Баумолом толкование моей позиции, но я ограничу свои комментарии лишь тем, что попытаюсь ее прояснить [Baumol William J., On Taxation and the Control of Externalities // American Economic Review, 62, ? 3, June 1972, p. 307--322]. Я начинал с предположения, что налог будет равен ценности причиненного ущерба. В качестве примера я взял фабрику, дым которой наносил ущерб в 100 долл. в год и где дымоуловитель можно было бы установить за 90 долл. Поскольку выбросы дыма навлекают на владельца фабрики налоги в 100 долл., он поставит дымоуловитель и сэкономит таким образом 10 долл. в год. Тем не менее ситуация может не быть оптимальной. Предположим, что те, кому причиняют ущерб, могут избежать его за счет мер, влекущих издержки в размере 40 долл. в год. В этом случае, при наличии дыма и отсутствии налогов, ценность производства оказалась бы большей на 50 долл. в год (90 долл. минус 40 долл.). Затем я отметил, что рост числа людей или предприятий, расположенных по соседству с фабрикой, увеличит размер ущерба, причиняемого теми же выбросами дыма. Это приведет к уплате более высоких налогов, если выбросы дыма продолжаются, а значит, фабрика будет готова понести большие издержки по предотвращению дыма во избежание более высоких налогов, чем прежде. Те, кто решает расположиться рядом с фабрикой, не будут учитывать эти дополнительные издержки. Это легко проиллюстрировать с теми же числами. Предположим сначала, что рядом с фабрикой нет никого. Будет дым, но не будет ущерба, а значит, не будет и налогов. Теперь предположим, что кто-то решил рядом с фабрикой построить новое здание и что в результате ценность ежегодно причиняемого дымом ущерба достигает 100 долл. Застройщик может рассчитывать на то, что владелец фабрики установит дымоуловитель, который будет ему обходиться в 90 долл. в год, поскольку так он сможет избежать налога в 100 долл. Те, кто будет строиться рядом с фабрикой после этого, не будут страдать от какого-либо ущерба, поскольку дыма больше нет. Но ситуация может и не быть оптимальной. Застройщик мог выбрать другое место, столь же удовлетворительное и безо всякого дыма, всего за дополнительные 40 долл. в год. Опять-таки ценность производства была бы больше на 50 долл. в год, если бы не было налогов и фабрика продолжала дымить. Я также заявил, что если "уж следует принуждать владельца фабрики к уплате налога в размере причиненного ущерба, то следовало бы учредить двойную налоговую систему и принудить обитателей района к уплате налога, равного дополнительным издержкам владельца фабрики... чтобы избежать причинения ущерба" [The Problem of Social Cost, p. 151--151]. Это легко показать. Дополнительные издержки владельца фабрики в нашем примере равны 90 долл. в год. Предположим, что на жителей округи наложен налог в 90 долл. В этом случае застройщик предпочтет строить в другом месте, понести из-за этого дополнительные издержки в 40 долл., но избежать налога в 90 долл., а в результате фабрика будет по-прежнему испускать дым и ценность производства будет максимальной. Ошибочным был бы вывод, что я выступал за двойную систему налогов или вообще за использование налоговой системы для этой цели. Я просто отметил, что если уж вводить налог, основанный на размере ущерба, то желательно обложить этим налогом и тех, чье присутствие навлекает издержки на фирму, порождающую вредные воздействия. Но, как я уже говорил в статье "Проблема социальных издержек", любая налоговая система изобилует трудностями, и желаемое может оказаться недостижимым. Баумол, который подробно разбирал мои взгляды в своей статье, утверждал, что его основная цель -- "показать, что, если исходить из собственных предпосылок пигувианской традиции, ее выводы фактически безупречны" [Baumol, On Taxation, p. 307]. Он доказывает, что в случае нарушения покоя и порядка из-за дыма "должным образом выбранный налог, налагаемый только на фабрику (без уплаты компенсации соседним жителям), -- это как раз то, что нужно для оптимального размещения ресурсов в условиях чистой конкуренции" [Ibid., p. 309]. Далее он настаивает, что двойной налог (вроде предложенного мною) вовсе не нужен, и добавляет, что мое утверждение, что налоговая система может стать причиной поселения слишком многих людей рядом с фабрикой, идет от смешения денежных экстерналий с технологическими экстерналиями. Но анализ моих вычислений, приведенных ранее в этом разделе, доказывает, что мои выводы верны. Почему же Баумол и я пришли к разным ответам? Причина та, что в моей статье я предполагал, что налог, о котором шла речь, равен причиненному ущербу, а с налогом Баумола это не так. Я не буду отрицать, что налоговая система Баумола представима и что, будучи реализованной, она даст как раз те результаты, которые он описывает. Высказанное мною возражение заключается лишь в том, что она не может быть реализована на практике. Я думал, что сказал об этом достаточно ясно. Вот что я писал в статье "Проблема социальных издержек": "Налоговая система, ограниченная налогом на производителя за причиняемый ущерб, поведет к несправедливому возрастанию издержек по предотвращению ущерба. Этого можно было бы, конечно, избежать, если бы удалось сделать так, чтобы налог основывался не на размере причиняемого ущерба, а на размере падения ценности производства (в самом широком смысле), обусловленного эмиссией дыма. Но для этого требуется детальное знание индивидуальных предпочтений, и я не в силах вообразить, как можно собрать данные, необходимые для такой системы налогов" [см. статью "Проблема социальных издержек"]. То, что я имел в виду, становится ясным, если рассмотреть, как может быть организована пигувианская налоговая система. Отметьте, что она должна быть приложима, как указывает Баумол, к случаю "со многими участниками". В нашем примере, значит, много людей и (или) предприятий должны, предположительно, подвергаться воздействию фабричного дыма. Отметьте также, что ни малейшая часть налоговых поступлений не должна отдаваться как компенсация тем, кто испытывает вредное воздействие дыма. Таким образом, у них будет стимул принять меры для сокращения размеров ущерба, если только они смогут это сделать с относительно более низкими издержками. Издержки таких мероприятий вместе с ценностью остающегося ущерба будут подсчитаны и суммированы для всех, подвергающихся (или могущих подвергнуться) вредному воздействию дыма. Дополнительные подсчеты должны быть произведены для каждого уровня эмиссии дыма, чтобы можно было построить таблицу, показывающую падение ценности производства из-за дыма для каждого уровня эмиссии. Для каждого уровня эмиссии будет установлен налог, равный падению ценности производства из-за дыма. Затем эта таблица будет предъявлена владельцу фабрики, и он выберет метод производства и определит приемлемое для него количество дыма с учетом налогов, которые ему придется платить. Он выберет уменьшение эмиссии дыма, если дополнительные издержки на это окажутся меньше, чем экономия на налогах. Поскольку налог равен снижению ценности производства из-за дыма в окрестностях, а рост издержек из-за изменений методов производства представляет собой падение ценности производства на самой испускающей дым фабрике, владелец фабрики, выбирая между дополнительными издержками или уплатой налога, выберет то, что максимизирует ценность производства. Именно в таком смысле эта налоговая система может быть названа оптимальной. Положение, однако, гораздо сложнее. В обычной ситуации владелец фабрики не захочет вести дело так, чтобы уровень эмиссии дыма был постоянным во времени, но предпочтет, чтобы объем выбрасываемого дыма изменялся. Интенсивность колебаний выбросов и распределение их во времени повлияют на то, какие меры по приспособлению сочтут выгодными соседи. Существует бесконечное множество способов распределить интенсивность выбросов дыма во времени, но, конечно же, достаточно будет собрать данные у соседей фабрики (или у тех, кто мог бы там поселиться) об их реакции на ограниченное число различных типов распределения дымовых выбросов во времени, чтобы получить информацию, необходимую для разработки соответствующей схемы налогообложения. И, разумеется, поскольку выгодность мер по предотвращению вредного влияния выбросов зависит от продолжительности последних, данные придется собирать за много лет. Даже по этому, крайне упрощенному, описанию весьма сложного процесса очевидно, что же предстоит проделать ради реализации пигувианской системы налогов. Все обитатели района, страдающего от дыма (или их представительная выборка), должны будут обнародовать, чем же именно им вреден дым, какие меры они намерены принять для снижения или предотвращения вредного воздействия и каковы будут их издержки при различных сочетаниях интенсивности и продолжительности эмиссии. По той же схеме придется опросить и тех, кто не находится постоянно в этом районе, но может там очутиться, если уровень эмиссии дыма будет достаточно снижен (следует предполагать, разумеется, что мы сможем выделить этих людей). Данные, которые придется собирать при опросах всего этого множества народа, -- это та самая информация, которую многие просто не сочтут нужным раскрывать, даже если она у них есть, а большей частью люди вообще не будут ее иметь. По моему мнению, просто нет способа собрать информацию, которая нужна для пигувианских налогов. В статье "Проблема социальных издержек" я обсуждал систему налогов, в которой налог точно равнялся причиняемому ущербу. Хотя такие налоги требуют намного меньшего объема информации, чем пигувианская система, все-таки и ее нелегко собрать, и в любом случае, как я подчеркивал, результаты оказываются далеки от оптимальных. Моей основной целью было показать это. Я добавлял, что, если владелец фабрики должен платить налог, основанный на величине ущерба, было бы желательным заставить тех, кто страдает от дыма, платить налог, равный дополнительным издержкам владельца фабрики по предотвращению ущерба от дыма. Я исходил из того, что, если налог основывается на величине ущерба, может случиться так, что люди и предприятия начнут располагаться рядом с фабрикой, а в результате владельцу фабрики придется устанавливать дымоуловители даже в том случае, когда было бы дешевле, чтобы все остальные выбрали для себя другое место. Баумол утверждает, что этого не случится, потому что "экстерналии (дым) ограничивают численность близживущего населения" [Baumol, On Taxation, p. 312]. И при этом он предполагает, что пигувианская налоговая система уже действует, хотя я-то этого не делал. Я рассматривал налоговую систему, в которой величина налога зависит от величины причиняемого ущерба. При такой налоговой системе у владельца фабрики есть стимулы установить дымоуловители в условиях, которые просто не могут существовать, когда действует пигувианская система налогов. Как только установлен дымоуловитель, дыма не станет и ничто не будет сдерживать тех, кто захочет разместиться рядом с фабрикой; а при данном уровне ущерба они всегда смогут рассчитывать на то, что соответствующие устройства будут установлены. Целью системы двойных налогов было бы удерживать людей и предприятия от того, чтобы размещаться рядом с фабрикой и увеличивать тем самым ее издержки, когда было бы дешевле разместиться где-либо еще. Но я не хочу обсуждать сравнительные достоинства различных налоговых систем, поскольку это заведет нас в трясину сложнейшей аргументации, а также и потому, что это никуда не ведет. У всех этих налоговых систем есть весьма серьезные недостатки, и ни одна из них не породит результатов, которые экономисты могли бы счесть оптимальными. Но то, что некоторые системы налогов при всех своих недостатках могут в некоторых ситуациях оказаться лучше, чем все другие (в том числе и отсутствие налогов), -- это иной вопрос, и по нему у меня нет определенного мнения* В конце своей статьи Баумол утверждает практически то же самое. Он говорит: "В конце концов, у нас мало оснований верить в возможность точной реализации пигувианского подхода. Мы не умеем вычислять величину нужных налогов и субсидий, и мы не знаем, как устанавливать их в практической жизни методом проб и ошибок" [Ibid., p. 318]. Очевидно, что, когда Баумол говорил, что "если исходить из собственных предпосылок пигувианской традиции, то ее выводы фактически безупречны", он имел в виду, что логика этой традиции безупречна и что, если бы соответствующие проекты налогов были осуществлены (чего не может быть), конечное размещение ресурсов оказалось бы оптимальным. Этого я никогда не отрицал. Я просто утверждал, что такие налоговые проекты -- это тот самый материал, из которого сделаны сны. В дни моей молодости говаривали, что, если глупость слишком велика, чтобы быть высказанной вслух, ее можно спеть. В современной же экономической теории ее можно облечь в математическую форму.