Финишная прямая - [57]

От обломков и особенно от кабины пилота мало что осталось.

Хотя происходившее и никогда не удастся обосновать данными, но все достаточно хорошо объяснимо, чтобы не допускать каких-то домыслов о таинственных обстоятельствах.

Все произошло через две минуты после взлета, что подтверждает малая высота точки столкновения с землей.

Учитывая положение аэродрома в долине, вполне достаточно одной-единственной ошибки, какая может случиться в условиях слепого полета с пилотом, обычно летающим в условиях видимости. Легко теряется чувство горизонтали. Тот, кто не обучен постоянному наблюдению за инструментами, а ждет, когда снаружи можно будет что-нибудь увидеть, может очень быстро оказаться в наклонном положении — по максимуму — и вниз головой), не чувствуя этого физически. Соответственно, самолет выполняет невольный вираж. Вираж может становиться все круче, вплоть до скольжения самолета. Если, конечно, в это время самолет не выйдет из тумана или облаков. Так что сочетание тумана и горного хребта позволяет очень достоверно объяснить произошедшее.

Я поехал домой и рассказал об этом матери и сестре. Мы с Клаудией в эти дни пытались найти деловой тон друг для друга, чтобы обсудить самое необходимое и не осложнять еще больше положение мамы.

На следующий день я искал хорошее место на кладбище и не мог найти, поскольку все уже были зарезервированы. Так я узнал, что люди бронируют себе места на кладбище заранее, и что может получиться так, что ты не найдешь подходящего. Я выбрал гроб и вел переговоры с персоналом ритуального предприятия. В общем, в эти несколько дней я начал понимать, что есть такие стороны жизни, о которых я до сих пор не имел понятия.

Тело отца перевезли для обычной процедуры вскрытия в судебный морг Инсбрука. Я с матерью и Клаудией поехал туда. Один из нас должен был подтвердить личность, но оказалось, что достаточно примет, которые я сообщил. Тем не менее, я хотел увидеть его еще раз. Меня отговаривали, поскольку после аварий такого рода можно получить последние впечатления, какие лучше бы не получать. Так, нам осторожно показали фотографии повреждений головы. Оказалось, что ты просто не замечаешь этих ранений у человека, которого любишь. Они ничего не значат и не меняют картину воспоминаний.

Мы трое определенно хотели этой встречи, и все прошло совсем не плохо. Я был рад этим минутам, и тому, что я еще раз смог прикоснуться к отцу. Только в этот момент мне стало ясно, что мой отец мертв. До тех пор все было как в кино. Потом Клаудия захотела еще немного побыть с ним наедине. Я уверен, что тогда они оба заключили мир.

На следующий день отца перевезли в морг Вергля. На кладбище нам все-таки удалось найти «прекрасное место». Родственники и друзья приехали отовсюду, было невероятно много венков и телеграмм соболезнования. Я увидел тогда, как важен был мне каждый, кто прислал телеграмму или венок. На похоронах было две тысячи человек, и я чувствовал каждого в отдельности.

Мне было важно организовать для отца красивые похороны. Он так гордился своими достижениями и своей фирмой, а эти чувства последние три года в нем последовательно убивали. На прощание их еще раз надо было почувствовать. Я думаю, что это удалось.

Я выступил, это не было обращением к людям, это был разговор между мной и им, и я едва смог договорить до конца.

Какие, оказывается, мелочи обретают значение и ценность: за неделю до этого отель «Штангльвирт» в Гоинге пригласил моих родителей, когда я восстанавливался там после операции на челюсти. Там отец впервые увидел Хайди, свою внучку.

Я не мог выступать в Сильверстоуне. И уже пропустил три гонки, поскольку мои проблемы с гайморовыми полостями решались только обширным лечением.

В такой ситуации я прибыл на Гран-при Германии в Хоккенхайм. Мой собственный руководитель команды сомневался, в состоянии ли я буду после долгой паузы показать что-то более-менее достойное. Флавио Бриаторе никогда не был большим мотиватором.

В квалификации я проехал круг столь гладко, убедительно и правильно, что он просто обязан был быть в порядке. Когда я на круге возвращения получил сообщение «Поул-позиция», впервые за восемнадцать лет гонок из моих глаз полились слезы. Я думал только об отце, все пронеслось у меня в голове, я видел перед собой обломки самолета и вспоминал отрывки из речи священника на похоронах. Впервые в жизни я действительно прислушивался к тому, что говорит священник. Собственно, этого поула уже было бы вполне достаточно для всего, что я хотел показать и выяснить. Но перед отходом ко сну я подумал, что теперь можно было бы и всю гонку выиграть. Тут было важно со старта остаться лидером, и я выиграл старт, зная, сколько секунд преимущества мне нужно, чтобы оправдать два пит-стопа. Мне нужно было 17 секунд, план гонки выполнялся великолепно. Вдруг на Stewart, которого я обгонял на круг, взорвался мотор. Возникла завеса, которую я еще никогда не видел в Формуле 1. Я влетел в нее на 300 км/ч и подумал — если там кто-то есть, я погиб. Тогда я притормозил и проехал в прогулочном темпе через эту завесу, зная, что где-то там — въезд на мотодром. На этом я потерял четыре секунды, и, собственно, на этом, гонку можно было считать проигранной. После пит-стопа я действительно выехал позади Хаккинена, но которого быстро обогнал, как будто по-другому и быть не могло. Теперь впереди был только Физикелла, которого я удивительно быстро достал. Потом он совершил небольшую ошибку, и я обошел его. Впереди было пусто, оставалось надеятся только, что мотор выдержит. Он не оставил меня в беде, и так я победил в этом Гран-при. Я знал, почему так случилось, и откуда взялись силы. Радость по этому поводу была не сравнима ни с каким доселе испытанным мною чувством.