Финики - [51]

      Но нет, на самом деле всем по хуй. И это злило меня больше всего.

      - Выпей ещё, - протягивает новый бутыль Коля, - если мы повернём назад, то не сможем больше себя уважать.

      Делаю большой глоток и спрашиваю:

      - Вот мы с тобой два взрослых парня. Каждый из нас немало сделал в жизни. И ведём себя, как недоспелое эмо, думаем о совместном самоубийстве. Да если бы твои читатели узнали, что девяносто процентов мыслей в твоей голове не про нацизм, а про то, как вынести себе щи, они бы давно тебя убили. Что же ты разнылся?

      Писатель влил внутрь пол-литра пойла:

      - Почему я решил самоубиться - это лишь моя забота. А ты расплакался лишь потому, что в клейкую и влажную пизду кто-то засунул свой член? И всего делов-то, что опрокинутая на бок любовь? По сути тебя сейчас убьёт чье-то чужое счастье. Так что не тебе гнобить меня насчёт решения.

      В фантазиях я додумался до того, что Алиса по ночам работает проституткой, чтобы доставить мне как можно больше неприятных впечатлений.

      - Ты прав.

      Понятное дело, что жизнь сама по себе не имеет человеческих характеристик, ими её наделяем мы, никчёмные люди. Для меня жизнь была подобна куче kala, возведённому в куб. Не было никакого просвета, только ледяная пустыня в груди, только хардкор в неосуществленных мною делах. Каждую минуту я думал о той, которая не то, что не любила меня, но и не желала даже видеть. Мой разум рисовал чудовищные картины досуга Алисы и на моих заострившихся клыках тут же выступал яд. Все клетки тела состояли из ревности и эгоизма, а в венах извивались белые шнурки, которые мне никогда не светило получить. В жизни не виделось никаких перспектив, кроме скромной обывательской морали и покойного, мертвецкого существования.

      Нет, лучше умереть, чем так жить.

      - Что же, время пришло.

      С этими словами мы одновременно встали на тонкую рельсу железных перил. Впереди, в неосуществлённом шаге, откуда с языческой силой бил ветер, мелкая пятиэтажная бездна, на дне которой долгожданное освобождение. Всего-то шаг через больно. Деклассированный воздух просит полакомиться моими мозгами. Я нуль, то есть реализовался по полной. Если раскумекать, жизнь - это постоянная конкуренция и убивать себя позорно. Да?

      - Ты готов?

      Готов к чему? Нарисовать красную решётку на венах, доверить себя воздуху, соскочив с подоконника, растворить в желудке пригоршню таблеток - это, в принципе, не самоубийство. В одном случае тебя убивает гравитация, в другом давление, в третьем вообще поглощает мирный, вечный сон. Ты делаешь всего лишь первый шаг, один-единственный жест, на который, впрочем, тоже надо суметь решиться, но который сам по себе не убивает, а лишь приглашает смерть. Одним словом - это не ты себя убиваешь, а тебя что-то приканчивает. Это вполне себе опосредованное убийство или, лучше сказать, самоликвидация. Самоубийство - это, например, японское сеппоку, когда ты убиваешь себя сам, постепенно, сантиметр за сантиметром раскрывая себе живот, хотя вовсе не собираешься рожать. Для такого поступка нужна хотя бы унция героизма, да только те люди, у которых она есть, обычно не страдают смертельной жаждой. Я отношусь к своему одиночеству, как к домашнему животному: оно милое и я его люблю, но когда-нибудь ночью оно всё-таки меня съест.

      Это не по мне. Если что и убьёт меня, то только пуля. Я тут же слез с перил и пьяно сказал стоящему на них Коле:

      - Извини, камрад, я не буду этого делать. Тебе тоже не советую.

      Колян, цепляясь руками за балкон следующего этажа, поворачивается ко мне лицом и, не слезая с перил, ржёт:

      - Поздравляю, камрад! Ты думаешь, я собирался покончить с собой?

      - Разве нет?

      - Конечно нет! Жизнь это великое счастье, которое дается не каждому. Но я писатель и неравнодушен к острым ощущениям. Мне нужно знать, что испытывает человек, прежде чем погибает. Или нападает на людей, идёт в атаку или кончает жизнь самоубийством. Иногда нужно проверять это собственным примером.

      Он улыбается до ушей. То есть эта толстая коротконогая скотина, похожая на пьяного бычка, просто шутила надо мной? Судя по откормленной, ровной и сверкающей улыбке Коли Доброва, всё обстояло именно так.

      Я начинаю орать:

      - А если бы я прыгнул? Что тогда? Если бы я погиб из-за тебя, скотина!

      Коля морщится и покачивает тазом, отчего кажется, что он пьяный танцует ламбаду:

      - Успокойся, Сенечка. Я же вижу, что ты трус. Что тебе было нужно внимание, которое я тебе и предоставил. С чего бы я иначе стал с тобой общаться? Ты думаешь, почему людям нравится ныть и плакать? Да потому что они хотят, чтобы их утешали, проявляли внимание и всячески доказывали им свою важность. Ты никогда бы не прыгнул, потому что трусишь. Понял?

      Я смотрю на Колю Доброва. В его словах содержится часть правды, но вторая половинка истины сокрыта во мне, и сколько бы он не называл себя писателем, до конца понять человеческую природу у этого толстого козла не получится. Он больший обманщик, нежели я. Если я пытаюсь победить страх, выдавая только себя за сильного человека, то Коля манипулирует другими людьми, пытаясь сделать их слабее. Он думает, что если смешать мир с грязью, то он станет на фоне неё бриллиантом. Нет, ты окажешься не алмазом, а серым куском углерода. Теперь-то я понял, почему он всегда с вожделением расспрашивал нас про акции, беседовал со Славой об убийствах и взрывах. Он был трусом, живущим чужими воспоминаниями. Разводил людей, как шлюха, на разговоры, потому что сам не представлял собой ничего, кроме замуровавшегося в квартире интернет-пользователя, боявшегося решиться на поступок. И теперь он имел писательскую наглость ржать, уверенный, что играл с моей жизнью, как кошка с мышкой. Решение о том, что нужно делать с такими людьми, возникло спонтанно. Приблизившись к улыбающемуся писателю, я смотрю на него снизу вверх и понимаю по его потемневшему лицу, что он еще больший трус, чем я. Что же, пусть он познает эту великую бездну, именуемую страхом.