Финики - [30]

      - Мне хочется взорвать этот балаган, - Шут скрипит мелкими зубами и между ними проскакивают желтые искры, - как я их всех ненавижу. Твари. Пиарится на костях покойника - это хуже даже, чем быть чуркой.

      Лома хоронили после крестового хода, хотя он был язычником. Илья было приветствовал это, но встретив гневную отповедь сразу со всех сторон, замолчал. Глядя на хор плачущих бабок, рыдающих женщин и хмурых мужчин мне, в самом деле, причудилось, что обряд захоронения - это какое-то земляное рабство, притяжение к земле, отсутствие полета. Куда эпичней смотрелось, если бы тело Лома сожгли на костре, а его дух в дымной колеснице заволок бы звезды. Мечты, мечты. Дожили, я уже мечтаю о том, что лучше сжигать людей. Наверное, я становлюсь злее.

      - Что за праздник они устроили, - со злостью говорю я, - скоты.

      На сцене, вокруг которой собралось несколько сот человек, выступал лидер нашей партии. Кареглаз и черноволос, точно выбился в фюреры с какой-нибудь левой карикатуры. Почти все ораторы на националистических митингах сильно напоминают евреев. Это было бы смешно, если бы не было так грустно.

      - Мне это надоело, - говорит Слава и выходит из оцепления, в котором он, как партиец, стоял. Вдогонку кричит Алиса, - Ты куда?

      - Идите за мной.

      Слава выздоровел, и его лицо почти зажило от ударов. Как участник партийного оцепления, он прошел на трибуну и нагло оттеснил черноволосого мужика пингвиньей конструкции от микрофона. Мы, как штурмовики на съезде, выстроились сзади друга и зло уставились на толпу с флагами и транспарантами. Слова Ника конфликтовали с убогой и жирной речью только что выступавшего политического некрофила, поэтому я ощутил прилив энергии.

      - Мне надоели эти убогие слова евреев, прикрывающихся национальным флагом. Я был другом Евгения. Мы с ним прошли и огонь, и воду. Он не раз спасал меня от смерти и никогда не бросал в беде. Поэтому, мне противно видеть, как в его память устраивается алкогольный шабаш, на котором делают политические очки упыри, не стоящие и мизинца того человека, который от нас ушёл. Я ни к чему не призываю тех, кто знал и дружил с Ломом, но говорю тем, кто помнил его, как воина. Он бы хотел, чтобы вы справили тризну о нем совсем иным способом. Не скорбным молчанием и не стаканом спирта. Он бы хотел, чтобы вы проголосовали за него руками и ногами. Своим сердцем. На этом у меня всё. Вы можете дальше состоять в партии, которая воспользуется даже вашей смертью, но участвовать в этом жидовском балагане у меня больше нет никакого желания.

      Ник говорил жестко, быстро, зло, что дисгармонировало с картавой речью политикана-неудачника. Я видел, как за сценой за голову схватился Фитиль и, как мусульманин, что-то зашептал одними губами, но Слава уже закончил и вместе с нами соскочил с трибуны. Я успел сказать ему первым:

      - Поддерживаю, друг.

      - Мы тоже, - это были Шут и Лис, - что будем делать?

      Слава зло сказал:

      - Как что? Мстить! В конце концов, русский народ и был создан богами для того, чтобы мстить разного рода говнюкам, - затем Слава спросил меня, - Дух, ты хоть совсем немного знал Лома... ты с нами? Я понимаю, тебе может быть страшно, потому что мы идём на серьёзное дело, да и ты знал Женю всего ничего, но я хочу спросить тебя. Спросить, как друга. Ты идёшь с нами мстить за Лома?

      Если бы я отказался, то уже никогда бы не смог писать: "Я". В конце концов, страх это всего лишь боязнь поступка. Если хочешь стать сильнее - выбирай более сильного соперника. В моём случае нужно было решиться на что-нибудь, кроме паники, и я сказал:

      - Я с вами.

***

        Всё началось с того, что район, где тусовались шавки был испещрен трафаретами и обклеен стикерами, которые обещали скорую расправу злодеям. Это было театрально-глупо, но все хотели представить свои подвиги не иначе, как в духе Робин Гуда или князя Святослава. Я еле сумел отговорить народ от видеокамеры, материалы с которой предполагалось отправлять в интернет. Но мы и не заметили, как наш гнев, акцентированный на гейскую субкультуру, стал жить самостоятельной жизнью и выплеснулся на всех тех, кого мы ненавидели.

      Первое дело возникло как-то само собой, проходящему мимо азиату Шут с силой ударил пивной бутылкой об голову. На удивление она не разбилась, позволив еще раз убедиться в ущербности голливудских фильмов, но азиат, рухнул, схватившись за окровавленную голову. Слава же быстро вырвал сумку, и мы убежали. Была ограблена какая-то чёрная наркоманка, у которой лично я, подросток, который недавно ещё боялся школы, выхватил сумочку, отвесил пинка, и зачем-то отобрал одетую не по весенней погоде шапку. Кстати в школе, которую я заканчивал, на исходе одиннадцатого класса я приобрел какую-то внутреннюю значимость. Теперь меня совершенно не волновали мелочные одноклассники, а на Расула и вовсе не обращал внимания. Я лишь больше начинал ненавидеть это стареющее женское лицо российского образования: всех этих теток-учителей, которые целенаправленно, начиная с первого класса, делают из ребенка терпилу. Выращивают на убой. Мне рассказывают про необходимость толерантности, а я вспоминаю момент, когда в вагончик с рабочими бросали коктейль Молотова. Разбивая камнями лобовые стекла джипов с южными номерами, я не мог согласиться с тем, что Россия для всех. И одноклассники, мои бывшие друзья, стали превращаться в беспозвоночных существ, приговорённых к скучной жизни.