Финальный аккорд - [64]

Помимо гитары, Карл сказал, что также умеет играть на пианино, виолончели и арфе и жаждет выступать в оркестре. Отцу его идея совсем не нравилась, но мать его всегда поддерживала. На самом деле именно она купила ему новую гитару, когда парня понизили до ночного охранника. Она убедила его играть во время ночных смен, чтобы не засыпать. В то время как другие охранники тянули время, играя в карты и куря сигареты, Карл занимался музыкой.

Довольно скоро в бараках заметили, что ночные серенады на гитаре и мои скрытные уходы, чтобы послушать их, продолжаются. Все думали, что я сошел с ума, доверяя молодому нацисту, думая, что он не сделает дырку в моей голове. Они предпочитали наслаждаться тихой мелодией, оставаясь на своих безопасных койках.

За три койки от меня находился венгр, который отвечал за календарь в наших бараках. Эта обязанность перешла ему от одного русского, которого вскоре после моего приезда в лагерь сбросили в пропасть. Венгр послушно отслеживал ход времени, каждое утро сообщая, какой был день недели и число. Когда он объявил, что наступило двадцать четвертое декабря, почти никто не обратил на это внимания. Многие из заключенных не праздновали Рождество, так что для них это был просто очередной день. Поскольку день нескончаемо тянулся и тело начинало болеть от перетаскивания булыжников, я тоже забыл, что наступил канун Рождества. И только приход Карла напомнил мне о значении этого события. Первая песня, которую он сыграл, была австрийского происхождения, «Тихая ночь». Это было прекрасно. Думаю, что ни одна песня не смогла меня согреть больше. Проигрывая ее второй раз, Карл напевал. Некоторые из нас напевали вместе с ним. Мне казалось, что я пел достаточно громко, чтобы услышал весь мир.

Я подождал, когда песня закончилась, и пробрался к крытому переходу. Карл лишь улыбнулся, когда я закрыл за собой дверь. Он продолжал играть, наполняя тускло освещенную комнату вереницей известных рождественских песен, в том числе одной или двумя «Мессиями» Генделя. Через тридцать минут я поблагодарил его улыбкой и поклоном, потом встал, чтобы вернуться на свою койку. Не успел я дойти до двери, как он сказал, чтобы я остановился. На мгновение мне стало страшно, что, может быть, что-то случилось. Но, наблюдая за ним, я увидел, как он протянул руку к футляру от гитары и вытащил большую буханку свежего хлеба.

– От моей матери, – сказал он. – С Рождеством Христовым.

Я спросил, знает ли она, для кого этот хлеб. Он кивнул. Я думаю, что сострадание в их семье передалось через ее гены, потому что Карлу, конечно, это не могло передаться от отца.

Я поблагодарил его за доброту, а потом проскользнул к себе в барак и тихонько разделил хлеб среди заключенных.

Лежа в ту ночь на нарах, я думал о подарке, который получил от «вражеского» охранника, который имел полное право спокойно застрелить меня. Это была не просто буханка хлеба, которую мне дали. Он чрезвычайно рисковал, когда принес ее в барак и отдал заключенному. Он прекрасно знал о наказании за предоставление дополнительного питания «рабам» – незамедлительное путешествие во двор, где производились расстрелы. И все же он это сделал.

Никогда до и никогда после я не получал в своей жизни рождественских подарков, которые так много значили для меня, как тот хлеб.

На следующий вечер, в Рождество, Карл не появился. Я боялся, что он получил новое назначение или, хуже того, что о его щедрости каким-то образом стало известно. Оказывается, его отец дал ему увольнительную. На следующую ночь он снова был в нашем бараке незадолго до полуночи и играл на гитаре. Он перестал играть, как только я вошел.

– Ты слишком быстро худеешь, – заметил он.

Он был прав. Я пробыл в Маутхаузене всего около пяти недель, но изнурительный труд и скудное питание брали свое. Я уже потерял, по меньшей мере, тридцать фунтов, и моя кожа начинала свисать с костей. Конечно, было много других, которые были значительно худее меня, но я определенно выглядел тощим.

– Ich weiß, — ответил я. – Я знаю.

Карл открыл футляр гитары и вытащил кусок пирога, завернутый в бумагу. Я чувствовал себя виноватым, когда ел его в одиночку, но он поставил условие, что это было приготовлено только для меня.

– Я не могу помочь всем, – пояснил он. – Это было бы невозможно и наверняка привело бы к тому, что нас всех убили бы. Но я могу помочь тебе. Не отказывай мне в возможности помочь тебе.

С тех пор еда появлялась каждую ночь. Ее не хватало для того, чтобы мясо нарастало на моих костях, но достаточно для того, чтобы удержать меня от неминуемой голодной смерти.

В начале февраля 1945 года, почти через три месяца моего заключения, по лагерю поползли слухи, что немцы проигрывают войну и что свобода неизбежно наступит. В противовес слухам или, возможно, от отчаяния, что слухи оправдывались, эсэсовцы и капо в Маутхаузене начали убивать заключенных с повышенной частотой.

Когда речь заходила о жестокости и смерти, меня ничего больше не удивляло. Все это прошло у меня перед глазами. Взять, например, виселицы, избиения, смерть от электрического тока, голод, утопления, массовые расстрелы и смертельные инъекции. Не реже чем раз в день я видел группы пожилых и немощных людей, которых под конвоем вели в газовые камеры. Было также известно, что в подвале офицерского здания проводят медицинские эксперименты. Я не видел, что они делали с людьми там, но время от времени слышал крики, и этого было достаточно. И, конечно, была игра в «парашютистов», когда заключенных сталкивали с края каменоломни в обрыв, где они разбивались насмерть. Иногда, просто из чувства жестокости, охранники подносили к голове человека пистолет и предлагали ему сделать выбор: получить пулю в лоб или выбрать другого заключенного и столкнуть его с обрыва. Это был чудовищный моральный выбор между чувством самосохранения и убийством человека. Примерно в пятидесяти процентах выбиралось последнее, но в любом случае кто-то умирал.