Филумана - [27]

Тарахтение каретных колес разбудило дворовую собаку, та залилась визгливым лаем, за ней другая, третья – и к постоялому двору мы прибыли под фанфары разноголосого собачьего тявканья.

Наш кучер Никола, не обращая ни малейшего внимания на псиную ораторию, спрыгнул на дорогу, подошел к высоким закрытым воротам, стукнул рукояткой плетки.

– Кто? – высунулась в щель косматая заспанная голова.

– Господин приехал, открывай, – значительно пробасил Никола, и ворота перед нами послушно распахнулись.

* * *

Утро выдалось позднее.

Лизавета не смела меня будить, но бесконечное конское ржание, чьи-то пронзительные крики, стук деревянных колес по мощенному булыжником двору – все это заставило меня наконец открыть глаза.

– Лизавета, – сонно позвала я, – как тут умыться?

Через час, когда я уже заканчивала завтракать, вопрос: «Что же теперь делать?» – вновь возник в голове.

Разведать обстановку!

А если конкретно: что разведать, где, как? Хм, сплошная неопределенность. Не начать ли прямо с этого постоялого двора?

– Лизавета, а кто-нибудь из господ, кроме нас, здесь остановился?

– Узнать? – с готовностью подскочила она.

– Узнай.

Вот и будет первая ниточка.

Ожидая Лизавету, торопливо выскочившую за дверь, я лениво подошла к открытому окошку.

Оно выходило не во двор, как мне показалось поначалу, а на довольно широкую улицу. Все те же одноэтажные деревянные домики, но уже с открытыми ставнями. Синеватые уголки теней островерхих крыш на пыльной дороге, озабоченный народ, торопливо снующий по деревянным тротуарам. Что-то сомнительно, что среди здешней бедноты отыщутся господа, через которых я… Что? Заявлю о своих претензиях на княжеский герб вкупе со всеми остальными благами?

Из ворот хатенки напротив вышел детина, очень похожий на нашего Корнея: камзол со щегольскими разрезами от локтя– так, чтоб были видны кружева рубашки, узкие штаны, заправленные в сапоги, лихо заломленный берет. Только детина был без бороды, и наряд его отливал зеленым и серебряным. Видно, таковы цвета хозяина. Ну и, разумеется, шейный платок. Лизавета права: я со своим платком поверх Филуманы как раз вписалась в здешнюю моду.

Детина постоял как бы в раздумье, потом поднял голову, посмотрел прямо на меня и широко улыбнулся.

Я отпрянула от окошка, поспешно ощупывая себя: все ли на месте? Вроде все: платок надежно скрывает княжескую гривну, длинные волосы аккуратно упрятаны под берег. Чего ж этот мордоворот разулыбался, глядя на меня?

– Госпожа! – влетела Лизавета. – Есть, есть тут на постое один лыцар! Звать – Иннокентий, рода Бобрецовых. Он сейчас спустился вниз – трапезничает. А слуга у него – такой охальник! Сразу приставать ко мне начал и обжиматься, – хихикнула Лизавета.

«У девушки радость, – грустно подумала я, – к ней пристают и пытаются обжиматься. Вот и мне повезло – тоже чей-то слуга заметил. И даже улыбнулся».

– Пойдем, познакомимся с лыцаром Бобрецовым, – вздохнула я. – С Иннокентием. А что-то мне имя это знакомо. Постой, Алевтина покойная, царство ей небесное, когда меня сватала, какого-то Иннокентия упоминала. Но при этом говорила, что он страшный пьяница и жить ему осталось всего ничего. Не тот ли это Иннокентий?

Оказалось – тот. Его трапеза состояла из одинокой ржавой селедки и едко пенившейся и кисло вонявшей жидкости в огромной глиняной кружке. Взгляд у Иннокентия был уже осоловелый, на мокрых усах поблескивала пена, а поношенный, некогда дорогого сукна, кафтан привлекал внимание свежими яркими заплатами. В голове Иннокентия было мутно и нехорошо.

– Ты, что ль, про меня спрашивал? – буркнул господин лыцар, не поднимая головы.

Я присела на лавку рядом. Рубашка под бобрецовским кафтаном отсутствовала, через расстегнутый ворот выглядывали грязно-серые завитки волос, покрывающих грудь и поднимающихся почти до шейной гривны.

– Эй, сюда! – щелкнула я пальцами, подзывая стриженного под горшок парня, внимательно наблюдавшего за нами от прилавка, уставленного бутылями.

– Вина принеси, – приказала я в его белобрысый затылок, когда он, вмиг подскочив, склонился в поклоне. – Хорошего!

Хозяин за прилавком, знавший, что я расплачиваюсь рублевым серебром, кивнул парню, и передо мной выросла бутылка темного стекла и такая же чарочка.

– И господину лыцару, – приказала я.

Разлив вино по чаркам, я приветственно приподняла свою. Иннокентий с брезгливым видом взял вторую, сказал: «Здравы будем!» – и опрокинул ее в себя. Скривился.

Я поняла ошибку, снова щелкнула пальцами и сделала новый заказ:

– Водки!

– Штоф? – уточнил резвый парень.

И на мой кивок принес большую светлую бутыль литра на полтора.

Лыцар Иннокентий крякнул, не спрашивая налил себе чарку, быстро выпил, тут же налил следующую, подмигнул мне, влил и ее в себя, занюхав на сей раз селедкой. После чего поглядел на меня ясным взором и сказал заплетающимся языком:

– Х-хорроший ты ч-человек!

Икнул, утерся рукавом, посмотрел со все той же незамутненностью:

– Говор-ри, чего надо?

– Лыцара Георга знаешь?

– Кавустова? – Он мотнул нечесаной головой, как лошадь, отбивающаяся от мух. – Вор!

– Почему вор? – осторожно уточнила я.

Череда воспоминаний, мелькнувшая в памяти пьяницы, кавустовского воровства не продемонстрировала, зато зримо представила смену с участием моего собеседника. Он приезжал в княжеское имение занять у Георга денег. Особенно чувствительной в его воспоминаниях была даже не обида на отказ (которого Иннокентий и так ждал), а боль в крестце, явившаяся следствием прискорбного падения просителя с лошади при отъезде. Это когда он совсем ослабел телом, поскольку после отказа хорошо принял из дорожной фляжки. Для подкрепления духа.