Философское мировоззрение Гёте - [10]

Такова жизнь Гёте. И таково его мировоззрение. Гёте, с позволения сказать, жил и писал одно и то же; не ищите у него всяческих раздвоенностей между творчеством и жизнью, столь свойственных более поздним художникам. Разлад между бытом и творчеством — мучительнейшая тайна избранников искусства — неведом ему; он не мог одновременно писать то, чем не жил, и жить тем, о чем не писал; капризы душевных антиномий усмирены в нем трезвостью духовной дисциплины. «Я писал любовные стихотворения, — говорит он, — только, когда я любил». Цельность творчества и быта осуществляется здесь на грани чудесного; нет у Гёте раздвоенности женского образа в антиномических проекциях поэзии и жизни, где одна и та же женщина изживается одновременно в диком контрасте «гения чистой красоты» и «вавилонской блудницы» (пушкинский случай с А. П. Керн). Гёте — воплощенное двуединство; литература и быт в нем суть трансформы единой жизненной энергии, проявляющейся то через перо, то через поступки; биография Гёте в этом смысле может быть по праву рассмотрена как россыпь прекраснейших стихов и романов, не написанных, но изжитых.

Пострадала ли от этого немецкая и мировая литература — судить специалистам-литературоведам; порою кажется, что только автоматический пиетет перед Гёте-идолом удерживает иных историков литературы от брани в адрес «гуляки праздного», презиравшего письменный стол и предпочитавшего ему (гм!) похождения. Но что поделать, — придется с этим смириться: придется признать этот уникальнейший в своем роде факт, что величайший поэт, создатель универсального немецкого языка, ставшего достоянием всех германоязычных культурных доминионов (Герман Гримм первый отметил проекции гётевского языка: через Шеллинга он проник в философию, через Карла фон Савиньи в юриспруденцию, через Александра фон Гумбольдта — в естествознание и через Вильгельма фон Гумбольдта — в филологию), — придется признать, хотя в свете всего сказанного это выглядит чудовищным парадоксом, что Гете испытывал почти инстинктивное отвращение к перу. «Поменьше писать» — такова его максима. «Близко знававшие меня друзья, — вспоминал он уже в старости, — часто говорили мне, что прожитое мною лучше высказанного, сказанное лучше написанного, а написанное лучше напечатанного». Профессиональному писательству предпочитает он живое слово. В «Сказке о зеленой змее и прекрасной лилии» — изумительном создании провидческой фантазии Гёте — запечатлена эта мысль, существенная для всего душевного склада его:

«— Откуда ты? — спросил король.

— Из расселин, где родина золота, — ответила змея.

— Что великолепнее блеска золота? — спросил король.

— Сияние света, — ответила змея.

— Что живительнее света? — спросил он.

— Беседа, — ответила она».

«Беседы Гёте». Крохотная часть их была все-таки записана и издана в знаменитом бидермановском пятитомнике. Но что сказать о тех других, подаренных эфиру!.. Вот эпизод, случайно пришедший на память и особенно засверкавший в свете настоящего контекста. Новый — 1800 — год, начало века, Гёте встретил, запершись у себя, в компании с Шиллером и Шеллингом. Так, втроем, провели они новогоднюю ночь. И сейчас, думая о той ночи, нам остается воскликнуть: «Что же там творилось!» Разве эта сказочная ночь, пусть незаписанная, неузнанная нами, не стоила любого тома из «Собрания сочинений» всех трех ее участников? Разве записанная и изданная, увеличившая библиотечный каталог еще на одну — пусть изумительную — единицу, значила бы она больше того, что значит она именно в таком виде? Ничего не дает она нам в таком виде, кроме глубочайшей тишины, насыщенной всеми оттенками изумления; тишина эта на внешний слух беспредметна, но постигший ее в опыте знает, что без нее, без атмосферического ее присутствия немыслимо ни одно значительное слово. «Лучшее, — признается сам Гёте, — это глубочайшая тишина, в которой я по отношению к миру живу, и расту, и приобретаю». Тишина в гётевском смысле сравнима с маточным раствором, образующим кристалл беседы. Впрочем, высшим ее уплотнением, по сравнению с низшим, напечатанным, считает Гёте поступок.

Из многочисленных цитат я привожу одну решающую: «Высшее и преимущественнейшее в человеке бесформенно, и следует остерегаться оформлять его иначе, как в благородном поступке». Возбудиться отрывком из «Фауста» или внутренним переживанием той новогодней ночи и доверить это возбуждение бумаге, отдаваясь причудам толкования, благородно, но не по-гётевски благородно. В духе Гёте: доверить возбуждение беседе, а еще лучше: претворить его в поступок. В духе Гёте: отдать сегодняшнее познание завтрашнему бытию, не замыкаться в круге только знания, но разрывать его деяниями, сообразными знанию.

И в духе Гёте: понять, что наш кредитор — будущее, хотя бы мы и являлись должниками прошлого; это значит: получая от прошлого ссуду знаний, должно выплачивать их будущему в процентах деятельности. Сумма культурных знаний — не частная собственность и не капитал, наживаемый ради себя самого и охраняемый университетским дипломом; это — древняя притча о талантах, преломляемая в радуге смыслов: если зерно кладется в амбар, то не в корм мышам, а в хлеб людям: амбар — коммутатор, связующий ниву с пекарней; связь должна быть регулярной и своевременной, иначе за дело возьмутся мыши и возобладают в просторах, отмеченных надписью: «