Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика, 1997-2015 - [35]

Как бы ни смешивали те или иные эпохи противоположные понятия (не в этих ли подменах заключен бессмысленный смысл истории?), провинция есть, и она являет собой территорию, населенную людьми, имитирующими жителей метрополий, болезненно осознающими свою подражательность, боящимися ее и старающимися ее преодолеть. В медвежьих углах, в оставленных Богом весях, во всевозможных городах N мимезис находит свой предел, переживает катастрофу. Он изгоняется оттуда, где власть мыслится абсолютной, неподражаемой (“Политейя” Платона). Он неизбежен там, где подчиняются. Но подавленность самостоятельности чревата взрывом, бунтом. Революция, ползущая из провинции (вспомним хотя бы русских разночинцев-шестидесятников, прибывших в Петербург, чтобы покорить столицу), есть протест против мимезиса, не находящий себе творческого, немиметического воплощения.

В ответ на постмодернистскую децентрализацию, проводившуюся-таки и мыслительно, и хозяйственно из мировых столиц, возникли так называемые “postcolonial studies”, затеянные выходцами из бывших имперских окраин. В этих исследованиях (с которыми я познакомился благодаря Сузи Франк) много истинного. Периферия обрела в них собственный голос. Одна из их основоположных идей состоит в том, что в колониях рождается “гибридная” культура, если и воспроизводящая чужую, доминантную, то все же с местной добавкой, с локальным колоритом (Н. К. Bhabha, “The Location of Culture”. London, New York, 1994). Пропагандируя кочевой образ жизни, убегая на границу, изничтожая Логос (т. е. Христа, если говорить эксплицитно), постмодернизм соответственно объявил всю культуру царством симулякров, копий без оригиналов, сдвинул ее в такую провинцию, которая не конфронтирует более со столицами, не зная таковых. Если для тоталитаризма центр везде, а для постмодернизма нигде, то внимание нынешнего мировидения поглощено тем, как периферия справляется со своей миметичностью. “Postcolonial studies” возвращают нас из шестидесятнической “мозговой игры” в реальность, главное свойство которой в том, что она различаема, что в ней присутствует и то, и другое, и третье — снятая в tertium datur дифференциация, дифференцирующая самое дифференцирование (да простится мне этот словесный повтор), что в ней нет односторонности — тоталитарной ли, постмодернистской ли, ведущей к неразрешимому парадоксализму. Может быть, не случайно постмодернизм нашел свое самое яркое выражение в стране, где столичный блеск был особенно нестерпим. Вслед за правительством Виши Деррида, Бодрийяр, Фуко (знаменательным образом начавший писать в Польше), Делез, Гваттари, Лиотар и иже с ними еще раз отреклись от Парижа.

Русь была духовной провинцией Византии (откуда ставились ее митрополиты) и государственной — Золотой Орды. Когда пал Константинополь и когда Московский улус прекратил выплачивать дани-выходы татарам, Иван Грозный удвоил власть, поделив страну на земщину и опричнину. Он стал править как бы издалека (вначале — из Александровской слободы). Дублирование правления — комплекс провинциала, возмещающего былую зависимость от метрополии сторицей. Двоевластие оказалось типично русской чертой, как бы оно ни манифестировалось: то в соперничестве тушинского вора и боярской Москвы, то в церковном расколе, то в двойном авторитете — царя, с одной стороны, и анархиста из Ясной Поляны — с другой, то в недовольстве Советов, разжигаемом Троцким, деятельностью Временного правительства, то в оппозиции Белого дома ельцинскому Кремлю. Только такая глубоко провинциальная страна, как Россия (параллели с феодально раздробленной, т. е. опять же провинциальной, Германией очевидны), и могла захотеть стать пупом Земли, новым Иерусалимом. Соединенные Штаты Америки, перенявшие эту роль у России теперь, когда среди западных интеллектуалов рушится постмодернистская децентрализация, тоже ведь были глухой провинцией — Великобритании.

Провинциальность (России, Германии, Северной Америки) опасна, когда ей достается слишком много власти, получающейся из изжитого мимезиса, из завершившегося кенозиса приживальщика. Но если периферия не прет беспардонно в центр, если она терпит поражение (в пограничном ли конфликте, в гражданской ли войне), то она создает какой-нибудь скромно-гениальный текст о Новгород-Северской земле, не имеющий византийских образцов, или великие романы о южноамериканской глубинке, написанные полупьяным автором с берегов Миссисипи.

По почину “Капитанской дочки” русский роман был по преимуществу областническим. Усадьба, где часто разыгрывается его действие, — еще одно слово для обозначения его региональности (см. подробно: Василий Щукин. “Миф дворянского гнезда. Геокультурологическое исследование по русской классической литературе”. Krakow, 1997). Петербург выступает в этой уездной перспективе как гиблое пространство. Раскольников попадает оттуда на благую для него сибирскую каторгу, а Свидригайлов приезжает в столицу из глуши, чтобы расквитаться с жизнью. Физиологиче-ский очерк, открывший в России эру, которую принято именовать реалистической, сделал Петербург предметом этнографического интереса. Одно из самых замечательных культурных явлений пореволюционной поры, ленинградская литература 1920—30-х гг., случилось в столице, утратившей свой статус, запустевшей, полувымершей. Наследуя этой литературе, Андрей Битов и Иосиф Бродский испытали ностальгию по империи, ими эстетически выраженную. Уже в XVIII веке Михаил Щербатов сочинил (анти)утопическое “Путешествие в землю Офирскую”, где изобразил руины Петербурга. Можно, пожалуй, утверждать, что литература в нашей стране возвращала России ее изначальную провинциальность, которую пыталось компенсировать двоевластие — себе подражающее правление (искусство, таким образом, выступает как возмещение возмещения).