Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика, 1997-2015 - [11]

4. Сильный постисторизм

Именно на неопрогрессистское мировидение и ополчился в первую очередь нарождавшийся постмодернизм. В "Истории безумия" (1961) М. Фуко еще стремился убедить своего читателя в том, что обхождение общества с сумасшедшими совершенствуется по мере того, как они перестают отождествляться с животными и подвергаться репрессиям в домах наказания, становящихся с вступлением в силу Просвещения убежищами для психически больных. Но в написанных затем "Словах и вещах" разновременные ансамбли гуманитарного знания анализируются уже в качестве вполне равнозначных, одинаково зиждущихся на тех или иных семиотических операциях. Эту книгу неоднократно упрекали в том, что в ней не была осуществлена попытка объяснить переходы от старых "эпистем" к новым. Между тем "дисконтинуальность" истории была для Фуко важна принципиально[22]: если и данное, и предшествовавшее ему — все одна игра ума, то нельзя найти надежного основания для того, чтобы начать сколько-нибудь логический вывод, который придал бы диахронии целеположенность. Фуко компрометировал историю. В той мере, в какой человек мыслит себя в ней, она "опасна" для самого мышления[23]. Подлинный познавательный прогресс был возможен для Фуко парадоксальным образом лишь за ее границей (и за пределом человеческого). Если в восприятии Мамфорда и Гелена постистория была преходящим resp. не обязательно приходящим периодом, то у Фуко она потеряла какую бы то ни было (футурологическую или консервативную) альтернативу. Если Кожев только предсказывал сразу после Второй мировой войны конец истории, то Фуко переступил этот порог. Еще один представитель постисторизма-2, Ж.-Ф. Лиотар, подытожил в сжатой форме свои многочисленные антипрогрессистские высказывания в докладе "Время сегодня" (1987)[24]. Современность, согласно Лио-тару, всегда была абсолютной, т. е. не схватываемой в понимании. Исторические события поэтому не управлялись разумом тех, кто их совершал. Отсюда вытекает необходимость рассказывания историй, которое компенсирует неподконтрольность события человеку. Эти повествования прогрессирующим образом расширяли объем социокультурной памяти. Но изобретение электронных средств переработки и хранения информации делает память ничьей, внечеловеческой. Перед человеком открывается возможность отнестись к памяти как к другому, чем он сам. Он не нуждается более в будущем, из которого вспоминается и осмысляется настоящее. Его настоящее и становится вечным постмодернистским будущим. В области психоистории интеллектуальную работу, сходную с той, которой были увлечены Фуко и Лиотар, выполнили Ж. Делез и Ф. Гваттари в их "Анти-Эдипе" (1972). Запрет инцеста для этих авторов имеет смысл в качестве средства обуздать поток "незакодированных" желаний. В психомарксистской перспективе Делез и Гваттари рассматривали нарастающее подавление желаний, которое берет начало в примитивных территориальных культурах и, усиливаясь в ранних деспотиях и на феодальной стадии истории, достигает вершины в капитализме, стягивающем все человеческие вожделения в одну точку, где желать — значит участвовать в промышленном производстве. Надвигающаяся за капитализмом эра постисторична в том плане, что ее главным действующим лицом оказывается полностью десоциализованный шизофреник, чье "тело без органов" (т. е. без ощутимых границ) доступно для любого желания, освобождено от обычно навязывавшегося индивиду обществом кастрационного страха. Стоит заметить, что "Слова и вещи" являют собой очевидную полемику со "Структурой научных революций", тогда как "Анти-Эдип" отменяет (вне зависимости от субъективной установки авторов) Элиасову веру в успешное протекание "цивилизационного процесса"[25].

В Германии деконструкция истории нашла себе — с опозданием по сравнению с Францией — наиболее завершенную манифестацию в "Критике цинического рассудка" П. Слотердайка. История философствования и его приложений к социальной практике приняла у Слотердайка вид постоянного регресса — совершаемых ради самоутверждения и самосохранения всегда нарцисстской современности все новых и новых разоблачений предшествовавшего ей "ложного сознания". Основоположное противоречие слотердайковской "Критики…" заключено в том, что она, будучи разоблачением разоблачений, и себя ставит под удар, не слишком отличается от своего предмета, так что история в ней выступает как regressus ad infinitum. Поэтому облик постистории здесь туманен — Слотердайк довольствуется самыми общими, ничего не говорящими словами по ее поводу: "Schlechte Erfahrungen weichen zurЯck vor den neuen Gelegenheiten. Keine Geschichte macht dich alt"[26]. Но не следует лишь порицать Слотердайка. Противоречие, в которое он впал, позволило его тексту быть верным истории, пусть и освещенной крайне односторонне (в ней, конечно же, есть и идейная преемственность, и канонизирование авторитетов, и перенос прежних доктрин на не учитывавшиеся ими явления, и антиципирование будущего, и многое другое, что не укладывается в слотердайковскую схему). "Критика…" подтачивала ранний постмодернизм изнутри. Во французской же редакции (особенно у Фуко и Лиотара) он противоречив безысходно: если мы и впрямь в постистории, то, будь мы логичными, мы должны были бы отказаться от любых суждений о том, чему мы неадекватны, — об истории.