Философский камень - [19]

Наконец как-то утром, а вернее, почти ночью, едва забрезжила холодная февральская заря, он поднялся в комнату, где Хилзонда, прямая и неподвижная, лежала на своей постели, освещенной тусклым ночником. Он шепотом окликнул ее, убедившись, что она не спит, тяжело опустился на край кровати в изножье и, подобно купцу, которым обсуждает с женой совершенные за день сделки, поведал ей о совещаниях, происходивших в небольшой нижней гостиной их дома. Разве и ей не опостылело жить в этом городе, где деньги, плоть и мирская суета шутовски выставляют себя напоказ, а муки людские словно бы увековечены в кирпиче и в камне, в никчемных и громоздких предметах, которые уже не осеняет Дух? Что до него, он решил покинуть, вернее, продать (к чему пускать по ветру добро, принадлежащее Богу?) дом и все, чем он владеет в Амстердаме, и, пока не поздно, отправиться в Мюнстер, дабы погрузиться в его Ковчег, который и без того уже переполнен, но их друг Ротман, без сомнения, поможет им найти там кров и пищу. Он предоставил Хилзонде две недели на обдумывание замысла, который сулит нищету изгнание, быть может, смерть, но также и надежду оказаться среди первых, кому откроется Царство Божие.

— Две недели, жена, — повторил он. — Но ни часом более, время не терпит.

Хилзонда приподнялась на локте и устремила на мужа глаза, ставшие вдруг огромными.

— Две недели уже миновали, муж мой, — сказала она тоном, в котором звучало спокойное пренебрежение ко всему, что она покидала.

Симон воздал ей хвалу за то, что она всегда опережает его на пути к Богу. Его почтение к жене устояло перед ржою будней. Этот старый человек сознательно закрывал глаза на несовершенства, слабости, изъяны, пусть даже и весьма заметные, на поверхности души тех, кого он любил, и видел их такими, какими они были или хотя бы хотели стать в самой чистой глубине своего существа. В жалком обличье пророков, которых он принимал под своим кровом, он провидел святых. Растроганный с первой же встречи светлыми глазами Хилзонды, он не обращал внимания на почти недобрую скрытность в очерке ее печальных губ. Эта худая усталая женщина оставалась для него ангелом.

Продажа дома вместе с движимостью была последней удачной сделкой Симона. Его равнодушие к деньгам, как всегда, способствовало его выгоде, ибо помогало избежать ошибок, которые равно совершают и те, кто боится потерять, и те, кто норовит урвать побольше. Добровольные изгнанники покинули Амстердам, окруженные почтением, каким, невзирая ни на что, пользуются богатые, даже если, ко всеобщему негодованию, принимают сторону бедных. Пассажирское судно высадило их в Девентере, а отсюда, уже в повозке, они покатили по холмам Гелдерланда, одетым молодой листвой. По пути они останавливались в вестфальских трактирах, где их угощали копченым окороком; для этих горожан поездка в Мюнстер походила на загородную прогулку. Служанка по имени Йоханна, когда-то претерпевшая пытку за анабаптистскую веру и потому особенно почитаемая Симоном, сопровождала Хилзонду и ее дочь.

Бернард Ротман встретил их у ворот Мюнстера, где громоздились повозки, мешки и бочонки. Приготовления к осаде напоминали беспорядочную суету накануне праздника. Пока обе женщины выгружали из экипажа детскую кроватку и всякую домашнюю утварь, Симон слушал пояснения Великого Обновителя. Ротман был спокоен: как и убежденные его проповедью обитатели города, которые сновали по улицам, доставляя овощи, дрова из соседних деревень, он уповал на помощь Божью. И однако, Мюнстер нуждался в деньгах. Но еще более того он нуждался в поддержке малых сих, недовольных и обиженных, рассеянных по всей земле, которые только и ждали первой победы нового Христа, чтобы сбросить с себя бремя идолопоклонства. Симон все еще богат — у него остались должники в Любеке, в Эльблонге, даже в Ютландии и в далекой Норвегии; он обязан взыскать деньги, которые принадлежат одному Господу Богу. По дороге он сможет передать благочестивым сердцам послание восставших Праведников. К нему, человеку, известному своим здравомыслием и богатством, да к тому же одетому в дорогое сукно и мягкую кожу, прислушаются там, куда проповедник-оборванец не получит доступа. Лучшего посланца, чем этот обращенный богач, Совету бедняков не найти.

Симон согласился с рассуждениями Ротмана. Действовать надо не мешкая, чтобы разрушить козни князей и церковников. Второпях поцеловав жену и дочь и выбрав самого крепкого мула из тех, что доставили их к вратам Ковчега, Симон тотчас пустился в дорогу. Несколько дней спустя на горизонте показались железные пики ландскнехтов; войска князя-епископа окружили город, не собираясь брать его штурмом, но решив стоять у его стен, сколько понадобится, чтобы уморить этих нищих голодом.

Бернард Ротман поместил Хилзонду с ребенком в доме бургомистра Книппердоллинга, который раньше всех в Мюнстере стал покровителем Чистых. Этот благодушный, невозмутимый толстяк принял ее как сестру. Под влиянием Яна Матиса, который замешивал новую жизнь, как когда-то тесто для хлеба в своем подвале в Харлеме, все на свете преображалось, становилось легким и простым. Плоды земли принадлежали всем, как воздух и свет Божий; те, у кого было белье, посуда и мебель, выносили их на улицу чтобы поделиться с остальными. Все любили друг друга взыскательной любовью, поддерживали друг друга и порицали, устраивали взаимную слежку, дабы уберечь друг друга от соблазна; гражданские законы были упразднены, упразднены церковные обряды; богохульство и плотские грехи карались виселицей; женщины под вуалью неслышно скользили по городу, словно тревожные ангелы, и площадь оглашали рыдания тех, кто прилюдно каялся в грехах.