Философский камень - [65]

— Для чего нас в Москву направили? — спрашивал он. — И почему из всей дивизии только тебя и меня? Потому, что Москва есть сердце нашей родины, и военные школы здесь самые наилучшие. А нас с тобой сюда откомандировали как самых образцовых младших командиров. Поэтому наша задача — зубами грызть гранит науки! Так в песне поется.

— Ну, в песне не совсем так поется, — возражал Тимофей. — И потом, что ты имеешь в виду? Что я не занимаюсь зубрежкой? Так военная наука — не таблица умножения! Главное надо знать, и я это знаю. А зубрежку ненавижу, да и времени не хватает.

— А на другое хватает! Какими книгами вся тумбочка у тебя забита? Для какой службы ты готовишь себя: для военной или звезды на небе считать? Разные стишки небось наизусть помнишь, а на политчасе запоролся на «Апрельских тезисах». Даже назвать их все по порядку не смог.

— Я рассказал о содержании тезисов своими словами и, кажется, ничего не напутал.

— Ага! Тебе «кажется»! А седьмой тезис насчет немедленного слияния банков всей страны в один общенациональный банк ты начисто пропустил — это как? Выходит, товарищ Ленин в апреле тысяча девятьсот семнадцатого года не интересовался финансовым хозяйством страны. А восьмой тезис ты как изложил? Политрук поправлял тебя по первоисточнику!

— Он не поправлял, он просто прочитал. Для полной ясности.

— Значит, ясности как раз у тебя и не было!

— По смыслу получилось то же самое.

— То, да не то! Уж «Апрельские тезисы»-то следовало бы запомнить, как таблицу умножения. Впрочем, уставы Рабоче-Крестьянской Красной Армии тоже точненько знать полагается, а не пересказывать своими словами.

— У тебя, Володя, одни способности, а у меня другие. И память не такая въедливая. А хочется побольше узнать, охватить пошире. Вот я и читаю не только то, что нам задано.

— От такой «широты» как бы тебе не стать вовсе узеньким! — победно хохотал Сворень. — Есть программа обучения, расписание занятий — их и придерживайся. Это вернее.

— Ну, правильно там или неправильно, Володя, а учиться буду я не только по программе. Я хочу знать не одно военное дело.

— А для чего? Думаешь превзойти нашего комиссара Васенина? Напрасный труд — не по твоей это черепной коробочке, да и поумнее Васенина есть люди. Всех их не превзойдешь. Зато по прямой своей обязанности — дураком останешься. Вот так. Ты это, Тимка, запомни!

И отходил гоголем.

Случалось, в разговорах со Своренем Тимофей упоминал имя Людмилы, коря себя за то, что не сумел ей помочь. Тут Сворень всегда был начеку: знал, что в этом случае растравить Тимофея проще всего.

— Не соску сосала эта девчонка, когда отец ее служил Колчаку, — рубил он решительно. — А если даже и соску сосала бы, все равно к порядочным людям ее не приравнять. Царя Николая расстреляли вместе со всей его семьей. И правильно сделали! Так и надо с контрой бороться — под корень! Эту выходили, выкормили мужики. Верх революционного великодушия! Какая еще ей помощь нужна?

Он словно забывал, что когда-то сам выговаривал Голощековым: как это можно человеку «цвет» подбирать. Сворень догадывался — Тимофей неспроста теряет самообладание. И надеялся, что теперь, зная его больное место, он постепенно сумеет вновь подчинить Тимофея своему влиянию.

— Что этой девчонке, пить-есть не давали? — выкрикивал Сворень. Правда, любить ее Голощековы не любили. Так за что же любить? За отцовы «заслуги»?

— Вины ее нет ни перед народом, ни перед революцией, — возражал Тимофей. — Причем же тогда отцовы «заслуги»?

Сворень с подчеркнутой безнадежностью махал рукой и отворачивался:

— Таежный ты, Тимка, лесной!

На этом и затухал разговор до следующей, очередной стычки.

Тимофея больше всего мучила неизвестность. По приезде в Москву он послал Людмиле два письма. Дал свой адрес: главный почтамт, до востребования. Но проходили дни, недели и месяцы, а ответа не было.

— Вот мы спорим с тобой, — говорил он Свореню, — а человека, может быть, уже на свете нет.

— Утопилась? — ёрничал Сворень. — Не бойся! Такие за жизнь хватаются, как осот за землю, — не вырвешь. Увидишь, жива твоя зазноба.

— Ты Людмилу совсем не знаешь, Володя, а я целую ночь с ней разговаривал. Захватит обида — утопится! Из головы она у меня не выходит.

— Конечно! Целую ночь разговаривал да обнимался с ней — вот из головы и не выходит.

— Замолчи!..

Слова Свореня вскоре подтвердились: пришло письмо от Людмилы. Без марки, без конверта, порошочком сложенный листок тетрадной бумаги.

На главный почтамт Тимофей частенько заходил вместе со Своренем. Оба они здесь, пока еще не наладилась переписка в адрес школы, получали письма от своих прежних полковых товарищей, от комиссара Васенина.

В этот раз, подавая в окошко маленький пакетик, сотрудница почты предупредила:

— Будете выкупать? Письмо доплатное.

Сворень глянул через плечо Тимофея, расхохотался.

— А! Что я тебе говорил, Тимка! Давай, раскошеливайся.

Тимофей широко, против воли своей, улыбнулся. Жива, значит, в самом деле жива. Тяжелая гора свалилась с плеч. Он вертел в руках письмо, не решаясь распечатать. Хотелось прочитать одному, без свидетелей. Сворень понял это. Туманясь холодом, он сказал: