Философская герменевтика. Понятия и позиции - [7]

Истоки бахтинской идеи диалогического романа можно связать с изменением нарративного характера современного романа, когда изобразительность и солипсический авторский рассказ с его претензией на объективность уступают место субъективному потоку речи литературного персонажа как бы включенного в течение реальной жизни. Ориентация романного слова на речь вызывает эффект присутствия, эффект включенности текста в жизнь, а жизни в текст. Это и подметил Бахтин, новаторство которого состоит в том, что он предлагает понимать роман не как событие литературы, а как событие языка и жизни. Роман, согласно ему, есть «живое слово», слово, включенное в контекст социальной жизни как ответ на ее насущные проблемы. Роман — «это художественно организованное социальное разноречие, иногда разноязычие, и индивидуальная разноголосица»[19].

Поскольку роман для Бахтина есть «своеобразный социальный диалог языков» (там же, С. 77), то понять его можно лишь со стороны языка, а значит, выйдя за границы литературы. Заметим, что язык для Бахтина полная противоположность тому, что под языком понимает лингвистика его времени. Язык для него — это не система и не лингвистический код, а, пользуясь современной терминологией, дискурс, включенный в социальную практику. Несущим элементом диалогического дискурса является не речевой акт, а выражаемая в слове мировоззренческая позиция. Язык диалогического романа, следовательно, можно понять, выйдя за пределы лингвистики. Если main streem ориентировался на Фердинанда де Соссюра, отличающего язык language) от речи (parole), на Луи Ельмслева, введшего понятия схемы и ее использования, и позже на Наума Хомского, различающего языковую компетентность и использование языка (competence and performance), то Бахтин вышел за рамки структурной семиотики. Его целью была разработка «металингвистики» как философской теории диалога, которая не только рассматривала бы функционирование живого слова в процессе социального взаимодействия людей, но и рассматривала бы литературоведческие и философские проблемы через призму анализа языка.

Если исходить из того, что язык в целом есть элемент жизни, то язык романа следует понимать не как систему предложений, а как систему высказываний. Различие между предложением как объектом лингвистики и высказыванием как объектом «металингвистики» Бахтин четко сформулировал в своих поздних работах. Он полагал, что предложение есть понятие семиотики, а «семиотика занята преимущественно передачей готового сообщения с помощью готового кода». В «живой же речи сообщение, строго говоря, впервые создается в процессе передачи и никакого кода, в сущности, нет»[20]. Роман, понимаемый как язык в действии, есть совокупность высказываний, приглашающих читателя вступить в диалог с повествованием. Слово в романе как часть высказывания — это слово в динамике, нацеленное на производство и понимание смысла. Это недосказанное слово, которое должен домыслить и досказать читатель. Причем осмысление слова не ограничивается пределами чтения романа, размышление над литературой есть процесс реальной жизни. Роман, следовательно, можно понять только в том случае, если рассматривать его как диалог литературы и жизни. Итак, роман, согласно Бахтину, есть язык, а язык есть диалог мировоззрений. «Текст как язык» означает в данном случае обращение к читателю, живую коммуникацию, выходящую за границы текста.

В качестве еще одного примера понимания текста как языка можно назвать работы Гадамера, его книгу «Истина и метод» (1960) и основывающиеся на ней более поздние статьи. Согласно Гадамеру, текст вообще и литературный текст в частности раскрывается как герменевтический феномен только в том случае, если его воспринимают как язык, т. е. если его слышат[21]. Слышать же текст означает, проникать в его смысл, понимать его. Понимают текст тогда, когда он начинает звучать, когда звучание выявляет его внутреннюю смысловую структуру и когда все смысловые взаимосвязи отчетливо проступают и становятся ясными для читателя.

Система знаков становится текстом только в том случае, если у нее появляется интерпретатор. Если к тексту не обращаются, то он остается всего лишь бессловесным артефактом. Гадамер пишет: «В любом случае, необходимо условиться, что только на основании понятия интерпретации понятие текста конституируется как центральное понятие в системе языка; понятие текста отличает то, что он только вместе с интерпретацией и исходя из нее представляется как собственно данное, как то, что можно понять» (там же, С. 34).

Поскольку текст для Гадамера по своему существу есть язык, то и понимание его основывается на том же механизме, что и понимание языка, т. е. на разговоре или на диалоге. При этом так же, как и Бахтин, он рассматривает язык не из перспективы грамматики и лингвистики как завершенную, готовую форму, и интересует его не механизм функционирования языка, а передаваемое языком содержание. Полагая, что текст есть язык, Гадамер предлагает рассматривать текст как субъект, который является носителем языка и, следовательно, носителем определенного смысла, для раскрытия которого надо вступить с ним в диалог. Текст как субъект языка двунаправлен: с одной стороны, он отсылает к первоначально сказанному, а с другой, он открыт вовне и ориентирован на другого. Таким образом, текст предстает как промежуточное звено между содержащимся в нем смыслом и интерпретатором, пытающимся на основании текста проникнуть в этот смысл. Хотя Гадамер характеризует письменность как «абстрактную идеальность языка»