Философия возможных миров - [16]

Пожалуй, что все удивительные, непостижимые преобразования в рамках фюзиса, такие как неопределенность Бора – Гейзенберга, квантовая нелокальность, Einselection, меркнут перед удержанием небытия посредством обещания и его внесением в реальность на правах высшей реальности.

Имеет ли обещание как бытие форму в себе? По Гегелю, в-себе – это соотнесенность с собой, которой только еще предстоит явленность и обретение формы бытия-для-себя и бытия-для-иного. Для Сартра, напротив, в себе есть окончательное закрытие бытия, поэтому бытие есть прежде всего прошлое, абсолютное в себе.

Поскольку у Гегеля момент перехода от в-себе к для-себя не акцентирован, иногда можно понять дело так, что в-себе-бытие обнаруживает следующим шагом для-себя как более высокую стадию развития – и такое понимание представляло бы собой панлогизм. На самом деле здесь выполняется другой принцип: все развиваемо, но не все развивается. Собственно говоря, в-себе есть тупиковая форма, она не содержит внутреннего импульса саморазвертывания. Масло, конечно, масляное, но вот «масляность» (вязкость) извлекаема извне благодаря вмешательству познающего. Действительный путь от в-себе к для-себя проходит через вторжение ничто, и начинается он с подрыва двойного «да», с радикальной потери устойчивости, потери простого соотношения с самим собой.

Но если заступание в бытие от первого лица есть отпадение от удвоенности, как бы результат радиоактивного распада формы в-себе, то можно ли рассматривать обещание как вторично обретенное бытие-в-себе? По Сартру, в отличие от Гегеля, бытие в себе – это прошлое, окончательно ставшее, непроницаемое бытие. В этом качестве в себе противопоставляется подлинности Dasein или «я»-присутствия. Намываемая временем весомость есть, конечно, опора, но эта опора одновременно и балласт. Это дно бездонного кувшина, делающее его непригодным в качестве души.

Тем не менее обещание есть новая форма в себе. Оно воистину взятое в оборот небытие, удерживаемое между наличными формами и «сингуляризующее» их во имя будущего. Но обещание это еще и обособленное ничто, заимствующее от неопределенного ничто тягу нехватки, а от аннигилируемых наличных форм – их ресурс прошлого в активированном виде.

Далее обещание конституирует и собственное настоящее – как мое собственное. Оно не отвечает на вопрос «как живешь?», но отвечает на вопрос «чем живешь?», и сущее, которое всегда есть то, чем оно не является, могло бы ответить: живу обещанием. Однако этот честный ответ на вопрос «чем живешь?» практически отсутствует в человеческом самоотчете, там преобладает альтернативный источник жизни-чем, источник вечно отложенного настоящего, который гласит: живу надеждой. Надежда предстает как необходимая крупица будущего, ибо невозможно жить только прошлым, одним только в себе. Ведь в себе не активирует субъекта. Но надежда в свою очередь не образует формы в себе, жить надеждой значит жить милостью других, милостью Другого, а при явном отсутствии такой милости – милостью Всевышнего. Надежда аннигилирует настоящее, делая его в себе ничтожным, абсолютно зависимым от будущего.

И только обещание конституирует устойчивую форму «я живу». Оно, обещание, есть основание не только надежды, но и уверенности и в силу этого имеет статус практической истины. Ведь во всех других экзистенциальных случаях истина санкционирована выполнением соответствующей процедуры: доказательством, экспериментом, приведением к стандартной форме, и, наконец (что самое загадочное), истина требует некой фактичности, чего-то фактического. Обещание же учреждает достоверность практического разума и процедуру удостоверивания «обещано – сделано». Сказал – значит сделаю. Важно, что учреждаемая истина не просто дискурсивна, она объемна, она есть то, чем живу, само настоящее. В этом смысле истина обещания более истинна – как форма переживания, как горизонт настоящего, – чем, например, абстрактная логическая истина. Ведь эпистемологические истины – это тождества в ином, привилегированные моменты вне-себя-бытия или познания, тогда как обещание достоверно как в-себе-бытие. То есть в нем, в обещании, как в колесе Лао-цзы, как раз сходятся все тридцать спиц, да еще имеется и пустота между ними. В обещании будущее предполагается столь же надежным, каким бывает только прошлое. Обещание теургично, поскольку в нем настоящее творится из ничего, но творимый мир предстает уже не как простая флуктуация небытия, а как обетованное сущее.

Особая тема – обещание и деньги: то, что деньги вообще могут работать, то, что, помимо золотого содержания, они содержат в себе несравненно более драгоценный квант пустоты, небытия, есть свидетельство происхождения денег из сферы обещания. На это указывает и важнейший экономический принцип: полезность умеренной инфляции. Поскольку обещание есть творимое из ничего бытие, то деньги, собирая обещания в той мере, в какой их можно лишить персонификации, предстают как кувшин бытия, который наполовину пуст, ибо содержания еще нет, но обещано, оно есть вопреки природе, но согласно деньгам.

Что ж, диалектика, не использующая всей мощности даже оптикоцентрической метафоры, обречена играть ту же роль, что и физика Ньютона перед лицом теории относительности. Допустим, что локальные подконтрольные сочленения диалектического аттракциона и представляют собой лучший из лучших миров, но даже и в этом мире есть своя изнанка (или свои изнанки?). В одной из них тихо поет ангел-хранитель, в другую утаскивает Серенький Волчок – что-то вроде свернутых измерений, о которых уверенно говорит современная космология.