Философия свободы. Европа - [26]

Мне возразят, что единственное логическое обоснование веры в отдельные факты должно покоиться на некоторых общих утверждениях и, таким образом, все равно сводится к индукции. Разве есть у нас другой способ проверить мнения об исторических фактах? Первое из этих положений истинно, другое же — нет, и смешение вносит путаницу. Не нужно долго размышлять, чтобы прийти к выводу, что все наше мышление основано на общих положениях. Любое мышление предполагает классификацию, а любая классификация базируется на общих положениях. Самое упоминание Наполеона, треуголки и битвы необходимо предполагает, что есть некоторые общие представления об объектах, которые обозначают эти слова. Более того, мои доводы относительно доверия к свидетельству очевидца или документальному свидетельству предполагают представления о степени надежности свидетельств и о пределах, в которых человеческое поведение различно или одинаково, — все эти представления, несомненно, общие. Но, во-первых, от мелких обобщений, с которыми мы сталкиваемся каждый день, употребляя те или иные слова, очень далеко до систематической структуры самой рудиментарной из наук[22], и, во-вторых, я уверен, например, что я не марсианский император, которому снится, что он — преподаватель на планете Земля, хотя исключительно сложно отыскать тут такой индуктивный способ доказательства, чтобы мои выводы не замыкались в порочный круг. Подавляющее большинство положений, на которых построена наша повседневная жизнь, также не пройдут этот тест. Вот и подавляющее большинство способов мышления, на которых основаны наши представления о мире и к которым мы вынуждены бы были прибегнуть, попроси нас кто-нибудь обосновать наши представления, совсем не сводится к формальным индуктивным или дедуктивным схемам или к их комбинациям. Если меня спросят, какие у меня основания считать, что я не на Марсе или что Наполеон существовал в действительности, а не был солнечным мифом, а я начну излагать те общие представления, из которых следуют эти выводы, и свидетельства, на которых они базируются, а потом свидетельства в поддержку этих свидетельств и так далее, то далеко мне уйти не удастся. Паутина слишком сложная элементов в ней слишком много, мало того, сами эти элементы еще надо выделить, что совсем нелегко, а потом еще один за одним проверить; каждый может при желании убедиться в этом на собственном опыте. Истинная причина, по которой я утверждаю, что я живу на Земле, а Наполеон I существовал в действительности, заключается в том, что, согласившись с отрицанием этих истин, я отказался бы от слишком многого из того, что мы принимаем за данность. Любое наперед взятое обобщение можно проверить индуктивным или иным научным методом; но общая структура, канва, сотканная из поистине бесчисленных ниточек, для нас несомненна, и в принципе нет такой процедуры, которая могла бы подвергнуть сомнению всю схему целиком. Общая канва — то, с чего мы начинаем и чем заканчиваем. Нет никакой Архимедовой точки опоры, откуда мы могли бы обозреть эту канву и вынести суждение о ней. Мы можем проверить одну ее часть по другой, но проверить все целиком мы не можем. Когда человечество отказалось от представления, что Земля плоская, многие другие представления, основанные на «здравом смысле», были ниспровергнуты; многие — но не все, ото всех сразу в принципе нельзя отказаться. Тогда не осталось бы ничего, что можно было бы назвать мышлением или критикой.

Именно это осознание общей канвы опыта — осознание на уровне самых основных вещей — залагает основу знаний и само не может стать объектом дедукции или индукции, потому что оба эти метода тоже на нем базируются. Любое утверждение или набор утверждений можно поколебать в терминах другого утверждения или набора утверждений, истинность которых в момент проверки не подвергается сомнению; позже, в другой момент, можно поколебать и вторые, но все одновременно поколебать нельзя. Меня не лишишь всех моих верований сразу. Даже если почва под одной моей ногой проседает, другая нога должна прочно стоять на земле, по крайней мере некоторое время; иначе невозможно ни мыслить, ни общаться. Именно эту систему самых общих положений, известную под именем здравого смысла, историки и должны принимать за данность в гораздо большей степени, чем ученые-естественники; более того, за данность им приходится принимать очень значительную часть этой системы, поскольку предмет их науки в неизмеримо меньшей степени, чем предмет наук естественных, можно от этой системы абстрагировать.

Подойдем к этому же с другой стороны. Естественные науки представляют собой по большей части набор логически связанных законов, регулирующих поведение объектов реальной действительности. В известных случаях эти обобщения можно представить в виде идеальной модели — воображаемого мира, характеристики которого по определению те, которые должны быть, если объект, который представляет данная идеальная модель, подчиняется законам этой модели и, более того, в целом описывается через свое подчинение этим законам, то есть состоит лишь из того, что эти законы воплощает. Такие модели или дедуктивные схемы лучше всего иллюстрируют закон, который мы пытаемся приложить к реальности; объекты ее в этом случае описываются в терминах отклонения от идеальной модели. Степень, в которой эти отклонения могут быть систематически описаны, а также простота модели и масштабы ее приложимости в основном и определяют, успешна или неуспешна та или иная наука. Электрон, хромосома, Эдипов комплекс, идеальная конкуренция, идеальная демократия — примеры идеальных моделей, удобных и полезных в той мере, в какой реальное поведение реальных объектов реальной действительности можно с достаточной точностью описать как отклонение от них. Именно с этой целью модель и конструируется, и если ее полезность прямо пропорциональна степени, она успешно служит этой цели.