Философия права [заметки]

1

 В тексте denselben alten Kohl immer wieder aufkochen (все снова и снова варят старую капусту). Здесь непереводимая игра слов: Kohl по-немецки значит капуста и чепуха. Мы даем соответствующий парафраз. Перев.

2

 Поверхностность его науки я показал в другом месте. См. «Wissenschaft der Logik» (Нюренберг, 1812), введение, стр. XVII.

3

 См. § 258.

4

 Такого рода мысли пришли мне в голову при чтении одного письма Иоганна Мюллера (Werke, Teil VII, 56), где он, говоря о состоянии Рима в 1803 г., когда этот город находился под французским владычеством, пишет, между прочим: «Когда спросили одного профессора, каково положение публичных учебных заведений, он ответил: «On les tolêre comme les bordels» (как к публичным домам: их терпят). – Мы иногда можем услышать, как даже рекомендуют заниматься так называемым учением о разуме, именно логикой, исходя, по-видимому, из убеждения, что либо ее как сухую и бесплодную науку вообще не станут изучать, либо если это иногда и случится, то в ней найдут бессодержательные, следовательно, ничего не дающие и ничему не мешающие формулы, и таким образом рекомендация не принесет ни вреда, ни пользы.

5

 Beiträge zur Berichtig. d. Urt. üb. d. franz. Rev. Sämmtliche Werke, VI, с. III и сл.

6

 Паскаль приводит там также и молитву Христа на кресте за своих врагов – «Отче, прости им, ибо не ведают, что творят»; – эта молитва была бы излишня, если бы то обстоятельство, что они не ведали, что творили, сообщило их поступку свойство не быть злым и они, следовательно, не нуждались бы в прощении. Он приводит также мнение Аристотеля (это место находится в Εth. Nicom. III, 2), который проводит различие между тем случаем, когда человек, совершивший поступок, был ουκ Ειδως и тем случаем, когда он был αγνοων; в первом случае, в случае неведения, он действует не добровольно (это незнание относится к внешним обстоятельствам, см. выше § 117), и поступок не должен быть вменен ему в вину; относительно другого случая Аристотель говорит: «Всякий дурной человек не знает, что нужно и чего не нужно делать, и именно этот недостаток (αμαρια) и делает людей несправедливыми и вообще злыми. Незнание выбора между добром и злом не приводит к тому, чтобы поступок стал недобровольным (не мог быть вменен), а лишь к тому, что он становится дурным». Аристотель, разумеется, глубже постиг связь между познанием и волением, чем та плоская философия, которая учит, что не познание, а сердце и восторженность суть подлинные принципы нравственного действования.

7

 «Что он чувствует себя совершенно убежденным, в этом я ни малейше не сомневаюсь. Но как много людей совершают наихудшие преступления, чувствуя себя таким образом убежденными. Если, следовательно, это основание может _{169}всегда служить оправданием, то нет больше разумного суждения о добрых и злых, почтенных и презренных решениях. Иллюзия, в таком случае, равноправна с разумом или, вернее, разум, в таком случае, больше не обладает вообще никакими правами, не пользуется вообще признанным уважением; его голос бессмысленен; только тот, кто не сомневается, пребывает в истине! Я содрогаюсь, думая о последствиях подобной терпимости, которая была бы исключительно к выгоде неразумия».

Фр.Г. Якоби графу Гольмеру, Евтин, 5 августа 1800 г. о перемене религии графом Штольбергом (Brennus, Berlin, August 1802).

8

 Мой покойный коллега, профессор Зольгер, принял, правда, выражение «ирония», введенное господином Фридрихом фон Шлегелем в прежний период его писательской карьеры и получившее у него указанное превыспренное значение субъективности, знающей самое себя наивысшим; однако более правильный вкус и философская проницательность Зольгера заставили его принять и сохранить преимущественно лишь заключающуюся в этом выражении собственно диалектическую сторону, движущий нерв спекулятивного рассмотрения. И все же совершенно ясным этот его взгляд я не могу признать, не могу также согласиться с понятиями, развитыми Зольгером в его последней содержательной работе, представляющей собою подробную критику чтений господина Августа Вильгельма фон Шлегеля о драматическом искусстве и драматической литературе («Wiener Jahrb.», Bd. VII, S. 90 ff.). «Истинная ирония, – говорит там Зольгер на стр. 92, – исходит из той точки зрения, что человек, пока он живет в сем земном мире, может исполнить свое предназначение также и в высшем значении этого слова лишь в сем мире. Все, чем, как нам кажется, мы выходим за пределы конечных целей, представляет собою пустое воображение. Даже величайшее существует для нашего действования лишь в ограниченной конечной форме». Правильно понятые эти слова – в духе Платона и очень верно сказаны против выше упомянутого там пустого стремления к (абстрактной) бесконечности. Но утверждение, что наиболее великое, как например, нравственность, существует в ограниченной конечной форме, – а нравственность есть по существу действительность и действование – является чем-то совершенно отличным от мысли, что нравственность представляет собою конечную цель; образ, форма конечности ни капли не лишает содержания, нравственности той субстанциальности и бесконечности, которыми последняя обладает в самой себе. Дальше мы там читаем: «И именно поэтому оно (наиболее высокое) в нас столь же ничтожно, как самое малозначительное, и необходимо погибает вместе с нами и нашим ничтожным смыслом, ибо поистине оно – лишь в боге, и в этой гибели оно преображается в нечто божественное, ко_{172}торому мы не были бы сопричастны, если бы не было непосредственного присутствия этого божественного, которое и открывается нам именно в исчезании нашей действительности; – то настроение, для которого это непосредственно ясно в самих человеческих событиях, есть трагическая ирония». Произвольность названия «ирония» не имела бы большого значения, но нечто неясное заключается в утверждении, что именно самое высокое гибнет вместе с нашим ничтожеством и что лишь в исчезновении нашей действительности проявляется божественное, как мы это читаем там также и на стр. 91: «Мы видим, как герои начинают сомневаться в том, чтò наиболее благородно и прекрасно в их помыслах и чувствах, начинают сомневаться не только в их успехе, но также и в их источнике и их ценности, и мы даже еще больше возвышаемся при виде гибели лучшего». Что трагическая гибель в высшей степени нравственных образов может нас интересовать (заслуженная гибель напыщенных чистых мошенников и преступников, как например, герой новейшей трагедии, носящей заглавие «Вина», представляет уголовно-юридический интерес, но не представляет никакого интереса для истинного искусства, о котором здесь идет речь), возвышать и примирять с собою лишь постольку, поскольку такие герои трагедии выступают друг против друга с различными, равно правомерными нравственными силами, которые, по несчастному стечению обстоятельств, вступают друг с другом в коллизию, и таким образом, вследствие этого своего противоборства чему-то нравственному несут вину; что из этого получается правота и неправота обоих; что благодаря этому истинная нравственная идея выходит в нашей душе очищенной, торжествует победу над односторонностью и, следовательно, выходит примиренной; что, таким образом, не самое высокое в нас погибает, и мы возвышаемся не при виде гибели самого лучшего в нас, а, напротив того, при виде торжества истинного, – что именно это и есть подлинный, чисто нравственный интерес античной трагедии (в романтической трагедии это определение подвергается еще дальнейшему видоизменению); – все это я подробно развил в «Феноменологии духа». Но нравственная идея вне этой коллизии нравственных сил и гибели попавших в это несчастное положение индивидуумов действительна и налична в мире нравственности, и в том-то и состоит цель и результат реального нравственного существования государства, что это самое высокое не оказывается в своей действительности ничтожным, – тем-то и обладает в государстве нравственное самосознание, это оно созерцает и знает о нем, и это же постигает в нем мыслящее познание.

9

Названная книга, благодаря указанному ее характеру, представляет собою нечто оригинальное. Неудовольствие автора могло бы само по себе иметь в себе нечто благородное, так как оно возгорелось из-за вышеупомянутых, исходящих преимущественно от Руссо, ложных теорий и главным образом из-за попытки их реализации. Но, чтобы спастись, господин фон Галлер бросился в противоположную крайность, которая представляет собою полнейшее отсутствие мысли и при которой поэтому не может быть речи о содержании, – он, именно, вдался в ожесточеннейшую ненависть ко всем законам, всякому законодательству, ко всем формально и юридически определенным правам. Ненависть к закону, к законно определенному праву есть тот признак, по которому открываются нам и безошибочно познаются нами в их настоящем виде фанатизм, слабомыслие и лицемерие добрых намерений, в какие бы одежды они ни рядились. – Такого рода оригинальность, как фон галлеровская, всегда представляет собою замечательное явление, и для тех из моих читателей, которые еще не знают его книги, я хочу привести из нее несколько образчиков. Сначала г. фон Галлер (стр. 342 и сл., I т.) устанавливает свой главный принцип, гласящий, «что именно подобно тому, как в царстве неодушевленной природы более крупное вытесняет более мелкое, более сильное – более слабое и т.д., так и среди животных, а затем также и среди людей повторяется тот же закон в более благородных» (а часто, пожалуй, и в менее благородных?) «формах» – и «что, следовательно, таково вечное неизменное божие установление, что более сильный господствует, необходимо должен господствовать и всегда будет господствовать»; – уже из этого и из следующего затем рассуждения видно, в каком смысле понимается здесь сила; это – не сила справедливого и нравственного, а случайная природная сила. – Затем, он в таком смысле приводит доказательства своего основного принципа и между дру_{267}гими доводами он приводит также и тот (стр. 365 и сл.), что природа с удивительной мудростью так устроила, что как раз чувство собственного превосходства непреодолимо облагораживает характер и благоприятствует развитию именно тех добродетелей, которые наиболее необходимы для пользы подчиненных. Он спрашивает с большой дозой школьной риторики: «сильные ли или слабые больше злоупотребляют в области науки своим авторитетом и внушаемым ими доверием, пользуясь им для достижения низких своекорыстных целей и во вред доверчивым людям; мастера ли науки среди законоведов являются крючкотворцами, обманывающими надежды доверчивых клиентов, делающими белое черным и черное белым, злоупотребляющими законами, превращая их в орудие несправедливости, доводящими нуждающихся в их защите до нищенской сумы и раздирающими их, как голодные коршуны раздирают невинную овечку?» и т.д. Здесь г. фон Галлер забывает, что он прибегает к такой риторике именно для защиты того положения, что господство более сильных есть вечное установление господа бога, – установление, сообразно которому коршун раздирает невинную овечку, что, следовательно, более сильные благодаря знанию закона поступают совершенно правильно, разоряя и грабя более слабых, нуждающихся в их покровительстве. Но было бы слишком много требовать от автора, чтобы он свел воедино две мысли там, где нет ни одной. – Что г. фон Галлер является врагом законоуложений – это само собой понятно; гражданские законы, согласно ему, частью «ненужны, так как они само собою понятны из естественного закона», – много было бы сбережено лишнего труда, потраченного со времени основания государств на законодательствование и на составление законоуложений, трудов, которые вдобавок были затем потрачены на изучение права, изложенного в законах, если бы искони успокаивались на основательной мысли, что все это само собою понятно, – «а, с другой стороны, законы, собственно говоря, даются не частным лицам, а низшим судьям в качестве инструкций, дабы сделать им известной волю высшего судьи. Суд ведь и помимо этого (см. I т., стр. 297; 1 ч. стр. 254 и все другие места книги) не есть обязанность государства, а благодеяние, именно помощь, оказываемая более сильными, и представляет собою лишь нечто добавочное. Среди средств для обеспечения права он не наиболее совершенный, а представляет собою, наоборот, средство ненадежное и сомнительное; наши ученые правоведы нам оставляют это единственное средство и лишают нас трех остальных средств, как раз тех средств, которые наиболее быстро и надежно ведут к цели и которые, помимо первого, милостивая природа дала человеку для обеспечения его правовой природы». И этими тремя средствами являются (что бы вы думали?): 1) Самостоятельное исполнение и насаждение естественного закона; 2) противодействие несправедливости; 3) бегство там, где уже нельзя найти никакой помощи (как немилостивы однако ученые законоведы по сравнению с милостивой природой!). «Естественный же божественный закон, который (т. I, стр. 292) всеблагая природа дала каждому, заключается в следующем: почитай в каждом равного тебе (согласно принципу автора, закон должен был бы гласить: почитай того, который не равен тебе, а является более сильным); не наноси оскорбления никому, не оскорбившему тебя; не требуй ничего такого, чего он не был бы обязан сделать (но что же именно он обязан сделать?), и еще больше: люби твоего ближнего и _{268}приноси ему пользу, где только ты можешь». Насаждение этого закона в сердцах должно быть тем, что делает излишним законодательство и государственное устройство. Было бы любопытно знать, как г. фон Галлер объясняет себе тот факт, что, несмотря на внушение этого закона, на свете все же возникли законодательства и государственные устройства. – В III т., стр. 362 и сл. г. автор дошел до «так называемых национальных свобод», т.е. до юридических и конституционных законов народов; каждое определенное законом право называлось в этом великом смысле свободой; он говорит об этих законах, между прочим, «что их со держание обыкновенно очень незначительно, хотя в книгах придают большое значение такого рода документальным свободам». Когда же из дальнейшего чтения мы видим, что автор говорит здесь о национальных свободах немецких имперских сословий, о charta magna английского народа, «которую однако мало читают и, благодаря устарелым выражениям, еще меньше понимают», о bill of rights и т.д., о свободах венгерского народа, то мы приходим в изумление, когда слышим, что эти почитаемые столь важными народные достояния представляют собою нечто незначительное, и что у этих народов их законам, соучаствовавшим и каждодневно и каждочасно соучаствующим во всякой паре одежды, которую носят отдельные лица, в каждом куске хлеба, который они съедают, – что этим законам придается значение лишь в книгах. – Укажем еще на то, что особенно плохо г. фон Галлер отзывается о прусском всеобщем уложении (I т., стр. 185 и сл.), потому что нефилософские заблуждения (хорошо уже то, что этими заблуждениями, по крайней мере, является не кантовская философия, против которой г. фон Галлер наиболее ожесточен) оказали свое невероятное влияние и главным образом, между прочим, потому, что в этом уложении говорится о государстве, государственном имуществе, цели государства, о главе государства, об обязанностях главы государства, о слугах государства и т.д. Более всего не нравится г. фон Галлеру «право облагать налогами частное имущество граждан, их промыслы, продукты или потребление с целью удовлетворения государственных потребностей, ибо как сам прусский король, так и прусские граждане ничем не владеют как собственностью; прусский король ничем не владеет потому, что король уже не имеет ничего собственного, так как государственное имущество квалифицируется не как частная собственность, а как государственное имущество; равным образом и прусские граждане не обладают как собственностью ни своим телом, ни своим состоянием, и все под_{269}данные являются юридически крепостными, ибо – они не имеют права уклоняться от служения государству».

Читая все эти невероятные нелепости, мы могли бы находить необычайно комичной ту чувствительность, с которой г. фон Галлер описывает невыразимое удовольствие, доставленное ему его открытиями (I т., предисловие). «Такую радость может чувствовать лишь любящий истину, когда он после честного исследования получает уверенность, что он как бы (да, как бы!) угадал изречение природы, само слово божие (слово божие, наоборот, весьма ясно различает между божественными откровениями и изречениями природы и природного человека); как он от одного лишь восхищения готов был пасть на колени; поток радостных слез потек из его глаз, и с тех пор в нем зародилась живая религиозность». – Г. фон Галлера религиозность должна была бы скорее побудить оплакивать это как тягчайшую кару божию, ибо отдаление от мышления и разумности, от почитания закона и от познания бесконечной важности, божественности того обстоятельства, что обязанности государства и права граждан определяются законом, – отдаление от этого до такой степени, что слово божие подменяется абсурдом, есть жесточайшее несчастие, какое только может постигнуть человека.

10

 Религия, подобно познанию и науке имеет своим принципом своеобразную форму, отличную от формы государства. Они поэтому вступают в область государства частью как средства для достижения образования и умонастроения, частью же, поскольку они существенно представляют собой самоцели, они вступают в его область со стороны своего внешнего наличного бытия. В обоих случаях принципы государства применяются к ним. В полном, конкретном исследовании с государством эти сферы, равно как и искусство, чисто природные отношения и т.д., должны также рассматриваться с точки зрения того положения, которое они занимают в государстве. Но здесь, в этом сочинении, где проводится принцип государства в своей особой сфере, согласно его идее, можно говорить лишь мимоходом об их принципах и применении к ним права государства.

11

 О квакерах, перекрещенцах и т.д. можно сказать, что они являются только активными членами гражданского общества, что они, как частные лица находятся лишь в частных сношениях с другими лицами, и даже в этой области их освободили от присяги. Непосредственные обязанности по отношению к государству они выполняют пассивно, а относительно одной из важнейших обязанностей, защиты государства от его врагов, обязанности, которую они прямо отрицают, допускается, чтобы они исполняли ее путем замены другими работами. По отношению к таким сектам имеет место случай проявления государством терпимости в собственном смысле этого слова, ибо, так как они не признают обязанностей по отношению к нему, они не могут притязать на право быть его членами. Когда однажды на северо-американском конгрессе стали настойчиво требовать отмены рабства негров, депутат из южных провинций сделал меткое возражение: «Уступите нам негров, а мы вам уступим квакеров». – Лишь благодаря своей силе в прочих областях государство может не обращать внимания на такие аномалии, терпеть их и полагаться при этом преимущественно на силу нравов и внутренней разумности своих учреждений, которые уменьшат и преодолеют различия между его гражданами, хотя оно и не строго проводит свои права в этой области. Какое бы формальное право ни имели против евреев в отношении предоставления им даже чисто гражданских прав, опираясь на то, что они, как утверждают, рассматривают себя не только как особую религиозную партию, но также как членов чужого народа, все же поднятый по этому поводу крик, исходящий из этой и других точек зрения, не принял во внимание того обстоятельства, что они прежде всего люди, а это не только плоское, абстрактное качество (§ 209), но от этого зависит то, что, благодаря предоставленным им гражданским правам, в них возникает чувство собственного достоинства, гордое сознание, что они признаются полноправными лицами в гражданском обществе, а из этого бесконечного корня, свободного от всего прочего, вырастает желаемое выравнивание образа мыслей и умонастроения. Замкнутость, в которой упрекают евреев, скорее сохранилась бы, если бы им отказали в гражданских правах, и это справедливо было бы поставлено в вину и упрек государству, которое отказывает им в этом; ибо оно этим отрекалось бы от своего принципа, от объективного учреждения и его мощи (ср. § 268). Сохранение такого исключения из гражданского общества, мнящее, что оно в высшей степени право, показало себя также и на практике самым глупым образом действия, – образ же действия правительства, напротив мудрым и достойным.

12

 «Лапласово изложение системы мира», кн. V, 4-я глава: «Обнародовав открытия (сделать которые ему помог телескоп, световые образы Венеры и т.д.), Галилей вместе с тем показал, что они неопровержимо доказывают движение земли. Но предоставление об этом движении было объявлено на собрании кардиналов еретическим. Галилея, знаменитейшего защитника этого движения, вызвали к суду инквизиции и его заставили отречься под страхом сурового тюремного заключения. У человека духа страсть к истине является одной из сильнейших страстей. Галилей, собственные наблюдения которого убедили его в движении земли, долгое время обдумывал новое сочинение, в котором он решил развить все доказательства в пользу такого движения. Но чтобы избегнуть преследования, жертвою которого он непременно должен был бы стать, он прибегнул к уловке; он именно решил написать это сочинение в форме диалога между тремя лицами. Читатель чувствует ясно, что преимущество находится на стороне защитника коперниковской системы; но так как Галилей не решает, кто из них прав, и придает возражениям последователей Птоломея столько веса, сколько было только возможно, то Галилей мог ожидать, что не будет нарушен его мир, наслаждаться которым давали ему право его преклонный возраст и научные труды. На семидесятом году его жизни он был снова вызван к суду инквизиционного трибунала; его бросили в тюрьму, где от него потребовали второго отречения от своих взглядов, угрожая ему в противном случае карой, которой подвергаются вторично отпавшие от веры еретики. Его заставили подписать следующую формулу отречения: «Я, Галилей, на семидесятом году своей жизни лично представший пред трибуналом и судимый, стоя на коленях и обращая свои глаза к святому Евангелию, которого я касаюсь своими руками, с честным сердцем и истинной верой отрекаюсь от нелепостей, лжи и ереси учения о движении земли и проклинаю их» и т.д. Какое это было зрелище! Почтенный старец, прославленный долгой жизнью, посвященной единственно только исследованию природы, отрекается на коленях от свидетельства своей собственной совести и от истины, которую он с убедительной силой доказал. Приговор инквизиции осудил его к пожизненному заключению. Через год после этого он был освобожден по ходатайству флорентийского великого герцога. Он умер в 1642 г. Его потерю оплакивала Европа, просвещенная его трудами и пылавшая гневом против приговора, вынесенного ненавистным трибуналом такому великому человеку».

13

Или у Гете:

Zuschlagen kann die Masse,

Da ist sie respectabel,

Urtheilen gelingt ihr miserabel.

(Наносить удары масса может, тут она действует ничего себе, но суждение ей плохо удается).