Философия манекена - [4]

— Я, прост, правду сразу в глаза скажу, — произнес Федор, медленно растягивая слова. — Мне, прост, не нравится, когда тут кто-то у меня под боком всякой хренью занимается. Ты же пойми, что манекены, они как, эти, проститутки. А я не люблю проституток! Я их, это, гоняю! Кто идет работать в манекены? Правильно! Калеки! А ежели ты не калека, а, этот, нормальный человек, то нафига ты туда поперся? Евгений оценил обстановку.

— Не твое дело. — Произнес он с вызовом.

— Ясное дело, не мое, — согласился Федор, распространяя вокруг себя приторный запах вечного перегара, — но вот ежели что, это, то ты знай, что я не потерплю. Ну, понимаешь, жить с проституткой под боком, это как-то не мое…

И Федор, протянув ладонь, покрытую мелкими рыжими волосами, потрепал Евгения по плечу. После чего стал спускаться по лестнице, громко бормоча что-то о манекенах, легком заработке и распоясавшейся молодежи.

И дома было не лучше. Мать объявила негласный бойкот. Когда Евгений приходил домой, мать демонстративно уходила на кухню, садилась лицом к окну и молча смотрела на улицу. Евгений же не собирался с ней разговаривать.

«Погодите, — думал он с легким злорадством человека, который точно уверен в своей дальнейшей правоте, — это вы сейчас нос воротите. А вот принесу в пятницу деньги, положу на стол… нет, еще лучше — протяну сестре, мол, возьми, за университет заплатишь до конца года! И на кухню куплю новую лампу. А еще через неделю — новый стол, а то этот скоро развалится совсем… Вот тогда посмотрим, кто с кем разговаривать не будет».

А пока вечера проходили. В квартире царила тишина. Родители быстро гасили свет и засыпали. Сестра тоже убегала в комнату. Евгений же сидел на кухне и пил чай. В пятницу он купил новую лампу.

5

К середине второй недели у Евгения начала болеть спина. Ноющая боль зарождалась в пояснице, потом распространялась по позвоночнику к шее. Стоя за витриной, Евгений почти физически представлял себе, как боль цепляется мерзкими щупальцами за каждый позвонок, подтягивается все выше и выше, вгрызается зубами в каждую косточку, в каждое ребро. Он смотрел на часы напротив, и ему казалось, что секундная стрелка движется слишком медленно, а боль, наоборот, поднимается слишком быстро. Боль окутывала туманом взгляд, врезалась ноющей мыслью в голову, и становилось совершенно понятно, почему никто не желал работать манекеном, почему так платили и так обращались.

Боль не проходила и дома. Жаловаться было некому. Мать продолжала хранить молчание, сестра презрительно предлагала топор в качестве решения любых физических проблем.

В аптеке Евгений купил какую-то дорогую мазь и перед сном растирал себя сам, как мог. На ночь боль проходила, но с утра возвращалась вновь.

Рабочие дни тянулись медленно и тоскливо. Евгений смотрел на мир за витриной, а миру не было до него никакого дела. Появлялись детишки, которые то и дело корчили рожи. Редкие прохожие проходили мимо, не задерживая взгляда. Некоторые заходили в магазин, Евгений слышал, как они общаются со служащим, что-то покупают или просто разглядывают. Пару раз к нему подходили люди, трогали на костюм, разглядывали удочку. Один посетитель подошел близко, резко протянул руку и провел пухлым пальцем по щеке Евгения. Евгений не пошевелился — привык стоять неподвижно. «Какой-то у тебя манекен загаженный» — сказал посетитель, исчезая из поля зрения. В тот же вечер Евгения попросили тщательней бриться.

В один из дождливых вечеров, за несколько минут до закрытия, перед витриной остановился стремительно лысеющий мужчина, вид которого показался Евгению знакомым. Мужчина улыбнулся, постучал пальцем по витрине и жестами показал, что будет ждать Евгения около магазина. Подбежавших было детишек, мужчина ловко отпугнул длинной деревянной клюкой.

— Арсений! — представился он, когда Евгений вышел после работы на улицу. Моросил мелкий дождик. Рукопожатие вышло крепким.

— Не хотите прогуляться? Стремительно темнело. Евгений поежился.

— А есть повод? — спросил он, разглядывая мужчину.

Тот был хорошо одет, на ногах — сапоги с острыми носками. Лысину мужчина прикрыл широкополой шляпой.

— Вы же манекен, — утвердительно сказал Арсений, — я тоже работал манекеном. Очень давно. Деньги зарабатывал, знаете ли. Время такое было, что на работу не устроишься, а кушать хотелось… Да и сейчас такое время, никуда оно не делось… пойдемте?

Он приобнял Евгения за плечи и вежливо повел по тротуару в сторону, противоположную от дома. При этом продолжал говорить.

— Это я сейчас подумал, что время-то не меняется. Меняемся мы. Вот конкретно я. Двадцать лет назад мне и клюка не нужна была, чтобы резво носиться по улицам. Хотя вокруг все то же самое. Эти камни, что под нашими ногами, положили, когда моих родителей на свете не было. Да и их родителей, видимо, тоже. А вон тот магазинчик открылся в начале века. Представляете, сколько лет прошло? Видимо, только витрины меняли, да, может, вывеску перекрашивали. А вон фонарь, видите? Лет сто ему, не меньше… Ничего не меняется. И двадцать лет назад работы никакой не было. Все та же депрессия вокруг, крах банковской системы, капитализм правит миром, коммунизм где-то тоже чем-то там правит, рабочие бастуют, крестьяне пекут хлеб, Президент сидит в своем президентском кресле уже который десяток лет и все переписывает конституцию… и двадцать лет назад это было и пятьдесят, да и сейчас так же, — Арсений приостановился, ткнул клюкой в сторону больших фабричных труб, — видите, дым не идет? Снова бастуют. У меня на этой фабрике много знакомых. Все жалуются на маленькие зарплаты, но никто не увольняется. Другой-то работы нет. Поэтому бастуют. Наивные, надеются на что-то, уже бы давно поняли, что мир не изменится. Они постареют, захиреют, уйдут в никуда, а мир, он дальше пойдет. Фабрика работает уже семьдесят лет, и каждый год по сто раз на ней забастовки. И что? Те, первые, которые бастовали, уже померли давно. А фабрика работает. И ничего не меняется.