Философия кошки - [38]

Есть некоторая странность исторического анализа – ему, как правило, подвергается только то, что способно возмутить воинственность, пассионарность народов, подвигнуть их к вражде и раздору; причины войн, мятежей, революций подвергаются самому пристальному исследованию. Однако воздействиями не одних же только возбуждающих причин определяется механика нашего совместного бытия; параллельно с ними обязаны – вот так же, тысячелетиями и тысячелетиями – действовать и какие-то успокаивающие умиротворяющие начала, – в противном случае все человечество уже давно бы сошло с ума.

Меж тем именно оно-то своим недовольным мырканием и гонит меня в постель: ведь одним из этих – тысячелетиями цивилизующих и умиротворяющих всех нас – начал как раз и предстает то удивительное четвероногое племя, к которому относится маленькая добрая героиня нашего повествования…

Глава 5. О значении слов

В которой говорится о тех богатствах, что хранятся в душе героини, и читатель узнает, как щедро она делится ими с признательным ему автором

«Бессонница. Гомер. Тугие паруса.»

Правда, Гомер – это, конечно же, так – что-то вроде попытки изящной литературной вышивки на бесхитростной канве повествования. А если уж совсем честно, – то и просто желание щегольнуть некоторой литературной образованностью; на самом-то деле у меня в руках то ли история военного кораблестроения, то ли описание Ютландского боя, но в остальном все правильно:

«Я список кораблей прочел до середины».

Она, как бы обнимая меня чисто вымытой лапкой, лежит на моей руке и время от времени своим влажным холодным носиком тычется в плечо, громко и часто сопит и, не умолкая ни на минуту, на всю спальню трещит и трещит о чем-то своем: «Голова его – чистое золото; кудри его волнистые, черные, как ворон…»

Насчет золота все, конечно, правильно, но в остальном она мне немножко льстит: мои черные кудри давно уже стали седыми, да и кудрями, если по совести, они никогда не были, так себе – жесткая прямая проволока…

Но что-то не дает сосредоточиться, отвлекает от книги. Прислушиваюсь к ней: «Его левая рука у меня под головой…»

Ну, положим, это совсем не левая, а наоборот; она ведь и сама не любит лежать у стенки, и даже когда я пытаюсь уложить ее слева, моя кошка упорно (здесь уже было сказано, что она – страшный бюрократ) возвращается на «свое!» место. Но какой же может быть спрос с простой, пусть и очень сметливой (Умница) беспородной кошки? Впрочем, что это?!

«Его правая рука гладит меня…»

Она бессовестно врет, до неузнаваемости искажая первоисточник – у царя Соломона совсем ведь не так: «Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня». Ну да ладно, в конце концов каждый мурлычет о своем; и потом, я готов присягнуть в этом на чем угодно, она никогда не читала «Песни песней» (впрочем, стоит ли удивляться, если мне приходилось встречать даже людей, никогда не державших ее перед глазами). Так что я не придираюсь к моей ответной на ласку питомице. Но то, о чем на всю спальню трещит она, требует глубоких раздумий.

Современная наука в изучении животных использует подход, который сформировался еще в XVIII веке; в сущности это очень механистическая концепция, в рамках которой животные рассматривались как некие автоматы или машины. Напомню, в свое время как сложный механизм рассматривался даже и сам человек; один из выдающихся мыслителей того времени (Ламетри) прямо так и назвал свое программное сочинение, появившееся в 1747 году: «Человек машина». Правда, когда дело доходило до человека, то в нем признавалось и наличие какой-то второй природы – души, то есть того, что в принципе не может быть объяснено действием никаких механических (физических, химических и так далее) законов; но вот во всем том, что не касалось ее, неким механизмом представал и он сам. Таково, например, было воззрение Рене Декарта, французского философа, математика, физика, физиолога, словом, человека всесторонне образованного, известного, наверное, каждому уже хотя бы своим афоризмом: «Я мыслю, следовательно, существую». Что же касается животного, то существование бессмертной души у него не признавалось никем, кстати, усомниться в этом означало вступить в конфликт с церковью, а конфликт с нею иногда разрешался и костром.

На стыке XIX – XX столетий старый механистический подход был заменен учением о высшей нервной деятельности, центральное место в котором заняло понятие (условного и безусловного) рефлекса. Но и теория рефлекса не оставляла животному никакого места для эмоционального развития, и уж тем более места для общения с человеком при помощи каких бы то ни было знаков. Считалось, что только человеку свойственна так называемая «вторая сигнальная система», проще говоря – обычная для нас речь, животное же обязано было довольствоваться только «первой». Другими словами, в этой теории животному разрешалось реагировать лишь на непосредственное воздействие каких-то физических факторов, скажем, на запах дыма и гари; человек же способен действовать соответствующим обстоятельствам образом уже по одному только слову: «Пожар!»

Если освободить это учение от какой-то малопонятной научной зауми и обнажить теорию до ее голой логической схемы, то любое общение животного с человеком оказывалось возможным лишь при помощи известных всем с давних пор стимулов – колбасы или палки.