Философия и гуманитарные науки - [43]

— Если Конде осудят, тебя восстановят на работе?

— Все зависит от того, кто его заменит.

— У тебя есть доказательства против него?

— Не много. Надеюсь, что Трехо сумеет собрать достаточно. Его наука — теория доказательств — сегодня выйдет на линию огня.

Уже три дня Трехо не выходил из своей квартиры. Он был полностью поглощен работой: редактировал свое обвинительное заключение и «прогуливался» по музею — искал вдохновение, необходимое, чтобы найти доказательства, которых так не хватало в витринах.

Мы вышли из бара и немного прошлись пешком, пока нам было по пути. Перед тем как проститься, Грог спросил, нет ли у меня какого-нибудь амулета или талисмана. Я молча достал из сумки красный диск, который нашел в коробке со старыми вещами — их прислала мне мать. Я всегда брал его на экзамены в колледже; не знаю, помнил ли об этом Грог. Я несколько раз провернул его, Грог взял у меня игрушку и попытался сделать то же самое, но диск отказался подниматься.

— Никогда не умел обращаться с этими глупыми игрушками, — сказал Грог. Он протянул мне руку и пожелал удачи. Я остался стоять на углу, сосредоточившись на взлетах и падениях красного диска. Грог обернулся и поднял руку. Нас разделяло метров пятьдесят, но в эту дистанцию вместился весь мир.

В семь тридцать вечера я встретился с Трехо в баре, напротив здания факультета. Он показал мне черную папку с текстами, диаграммами, памятными записками. Доказательства виновности Конде.

— После сегодняшних разоблачений факультет сам найдет причину, чтобы убрать Конде.

— Это будет самый большой за последние годы скандал в академическом мире, — сказал я.

— Не преувеличивайте, речь идет всего лишь об убийстве.

Трехо выглядел уверенным в себе и готовым поделиться со мной своей уверенностью; я же, наоборот, с каждой минутой как будто сжимался, уменьшаясь в размерах, почти готовый исчезнуть совсем. Когда я попытался позвать официанта, чтобы попросить еще кофе, я сумел выдавить из себя только сдавленный возглас.

Теперь я знаю, что делали в тот вечер остальные главные действующие лица предстоящего спектакля. Новарио провел весь день у себя в номере, в отеле «Анкона» на проспекте Мая. В шесть вечера он вышел, чтобы выпить кофе в ближайшем баре, и сыграл там партию в бильярд. Конде в тот день был в Академии гуманитарных наук. У него сдали нервы, и он резко набросился на одного умника, который заметил, что академия не должна заниматься наследием Брокки, пока личность автора полностью не прояснится. Коллеги попытались его успокоить. В ярости Конде покинул зал, и из коридора еще долго раздавались его возмущенные крики о заговоре, жертвой которого стал он — Конде.

Начальство — декан факультета и представитель министерства — уединились в аудитории, чтобы до начала заседания восстановить в памяти сведения об участниках предстоящего процесса. Изучение наших резюме ничего им не дало: моего вообще не существовало в природе, у Гаспара Трехо оно было весьма экстравагантным, у Конде — безапелляционным и бесконечным.

— Вам угрожали? — спросил Трехо.

— Конде меня уволил с кафедры.

— Он не имел права. Пока еще — нет.

— Все равно я уже отдал ему ключи. Если он выиграет, пусть выигрывает во всем.

Я не стал говорить про другую угрозу: в семь утра мне позвонила мать и предупредила, что, если я выступлю против Конде, она не станет мне помогать в поисках новой работы. «И прощай тогда твоя каморка». Она имела в виду мою квартиру. За последние несколько дней она приезжала ко мне раза три — привозила коробки с моими книгами и старыми вещами, которые мне негде было хранить. Как я понял, это была тактика устрашения. Она приезжала, когда меня не было дома, просила ключ у консьержа и оставляла в моей единственной комнате новый подарок, прибывший из далекого прошлого.

Ровно в восемь мы вошли в здание факультета. Я вошел туда как бы впервые. Мы молча спустились в подвал и стали искать в полумраке аудиторию, где должно было состояться собрание.

Подвал факультета занимал большую площадь, чем периметр здания. Его подлинный план был утерян, но легенда утверждала, что он тянется до самого порта. Большая часть подвала не эксплуатировалась: использовались только несколько помещений в непосредственной близости от главной лестницы — проникать дальше никто не осмеливался.

Аудитория напоминала экзаменационный зал. В глубине на небольшом возвышении стоял письменный стол. За столом сидели Басилио Брук, декан факультета философии и гуманитарных наук, и Эрнесто Дюпре, представитель министерства.

Несколько лет назад я посещал занятия Брука, специалиста по Платону и Плотину. Он был ярым противником апологетов учения Платона, для которых устные предания играли такую же важную роль, как и письменные источники. В течение трех лет на факультете шла настоящая война, и Брук в конце концов победил.

Я никогда раньше не видел Дюпре, но знал, что это был скромный профессор испанского языка. Ему было около сорока пяти, и он был моложе Брука лет на пятнадцать. Дюпре сделал своей трубкой приглашающий жест, и мы с Трехо уселись в первом ряду. Несколько раз за вечер Брук заходился в кашле от дыма, но ни Дюпре не погасил свою трубку, ни сам декан не издал ни единой жалобы. Только мы с Трехо сели, вошел Новарио. Он поприветствовал нас кивком и сел чуть поодаль, как бы подчеркивая, что он — не с нами. В баре Трехо объяснил мне, как обстоят дела с этим судебным разбирательством: если мы не предоставим убедительных доказательств против Конде, у декана не будет другого выхода, как уволить меня и лишить Трехо права преподавать. И хотя Новарио был ярым противником Конде, он не выступит против него, чтобы у него не возникло проблем в Южном университете.