Философия Артура Шопенгауэра - [13]

Особое место в ряду искусств, по Шопенгауэру, занимает музыка. Если другие искусства преимущественно отображают какие‑то отдельные идеи, то музыка есть «непосредственная объективация и отпечаток всей воли, подобно самому миру, подобно идеям, множественное явление которых составляет мир отдельных вещей» (1, 224).

Итак, музыка объективирует мировую волю, но по — другому, нежели идеи. Тем не менее это обстоятельство задает некий параллелизм между музыкой и миром идей, наглядно обнаруживающийся в природе гармонии. «В самых низких тонах гармонии, в ее басовом голосе, — писал Шопенгауэр, — я узнаю низшие ступени объективации воли, неорганическую природу, планетную массу… далее, в совокупности сопровождающих голосов, образующих гармонию, между басом и ведущим, исполняющим мелодию голосом, я узнаю всю лестницу идей, в которых объективируется воля. наконец, в мелодии, в главном высоком голосе, который поет, ведет все целое. я узнаю высшую ступень объективации воли, осмысленную жизнь и стремление человека» (1, 224–225). В известном смысле музыка параллельна и философии, тоже отображающей мир в целом. Поэтому полное объяснение музыки в понятиях являлось бы точным понятийным отображением мира, т. е. истинной философией.

Учение Шопенгауэра о музыке воодушевляло Р. Вагнера и некоторых других философски настроенных композиторов [23]. Нельзя также отрицать, что его гипотеза (он не утверждал, что это доказанная истина) о музыке как непосредственном выражении мировой воли хорошо объясняет тот факт, что это искусство не погружает нас в состояние безвольного и умиротворенного созерцания, как это обычно бывает с живописью или скульптурой, а глубоко затрагивает наше сердце. Впрочем, эту особенность музыка разделяет с поэзией[24], где тоже есть место не только прекрасному, но и интересному. Шопенгауэр специально исследовал отношение этих категорий. На первый взгляд, интересное противоречит сути искусства, которое должно облегчать созерцание идей чистым, т. е. незаинтересованным субъектом. Вместе с тем, живой интерес у читателя может вызывать лишь правдоподобное изображение каких‑то черт мира, а правдивость не может быть достигнута без понимания его сущности, отображение которой мы называем прекрасным: «Посредством правдивости интересное, значит, связано с прекрасным» (6, 288). И хотя эта связь не носит необходимого характера (некоторые великие произведения, к примеру все тот же «Гамлет» Шекспира, считает Шопенгауэр, не назовешь интересными, и наоборот, многие интересные романы вообще лишены реальной эстетической ценности), в идеале интересное должно дополнять прекрасное, связывать его подобно нити, соединяющей жемчуг в ожерелье, чтобы держать внимание, облегчая переход от одной части произведения к другой. Иными словами, можно сказать, что «интересное — это тело поэтического произведения; прекрасное — его душа» (6, 292).

Интересное в художественных произведениях предполагает способность человека сочувствовать их героям, воспринимать их переживания как свои собственные. Эта особенность человеческой натуры помогает объяснить и природу моральных поступков людей. Обсуждению этого вопроса посвящена метафизика нравов.

Метафизика нравов

Кант в свое время говорил, что прекрасное — это символ доброго и что искусство, приучающее душу к незаинтересованным эстетическим созерцаниям, подготавливает ее к восприятию бескорыстных моральных максим. И хотя Шопенгауэр критиковал этику Канта, усматривая в его категорическом императиве рудимент прежней теологической морали с ее божественными заповедями, он сохранил представление о параллелизме эстетического и этического. Как и искусство, дарующее временное освобождение от мира индивизуализированного существования, мораль основана на глубинном единстве сущего, даже более глубоком, чем в первом случае. Искусство срывает с вещей индивидуализирующие их формы, но не идет дальше дифференцированного мира идей. Мораль же, по Шопенгауэру, проистекает от абсолютного единства всех вещей в Воле к жизни.

Этот тезис, разумеется, нуждается в доказательстве. Но в предварительном плане можно отметить, что его признание означало бы, что мораль в принципе противоположна индивидуалистичности. И в этой связи показательно, что индивиды поддерживают свою индивидуальность благодаря стремлению к самосохранению. Одно из названий этого стремления — эгоизм. Эгоистичными, утверждает Шопенгауэр, следует считать поступки, направленные на «собственное благо» (3, 447): для них характерна замкнутость интересов личности на сферу своей индивидуальности. И уже в обыденном сознании эгоистичные действия выводятся за пределы морали. Шопенгауэр развивает эту интуицию, заявляя, что «эгоизм и моральная ценность поступка, безусловно, исключают друг друга» (3, 446).

Итак, эгоистичный, направленный на собственное благо поступок сам по себе лишен моральной ценности, т. е. этически нейтрален, хотя акцидентальным образом и может казаться нравственным или безнравственным. Из этого следует, что поступки, несущие внутреннюю моральную ценность, должны иметь отношение к благу других людей (Шопенгауэр отвергает моральные обязанности человека по отношению к себе самому). Это отношение может быть как положительным, так и отрицательным. В последнем случае поступки порочны и продиктованы злобой. И наоборот, если поступки направлены на благо других людей, они добродетельны. Но как конкретизировать понятия зла и блага? Для Шопенгауэра здесь нет большой проблемы. Главное и до конца не устранимое зло мира — страдание. Значит, поведение, нацеленное на благо других, должно проявляться в стремлении не причинять страдания людям и избавлять их от страданий. Поэтому изначальным принципом этики, считает он, надо признать следующий тезис: «Никому не вреди, напротив, помогай всем, насколько можешь» (3, 397). Первая, отрицательная, часть этого положения, по мнению Шопенгауэра, содержит формулу справедливости, вторая, позитивная — человеколюбия. Справедливость и человеколюбие объявляются Шопенгауэром двумя основными добродетелями. Но если справедливость есть «первая и самая существенная кардинальная добродетель», практиковавшаяся с начальных времен человеческой истории, то человеколюбие впервые по — настоящему пришло в Европу с христианством (3, 461).