Философические письма, адресованные даме (сборник) - [137]

Наконец, что касается до прямых практических результатов услуги, то невозможно отрицать, что они достигли очень большой цели и были очень велики. Хотя Пушкин и не был совершенно помилован, однако ж мера наказания понесла коренное и почти всецелостное изменение. Говорят, что его гений окреп, возмужал, вырос и вдохновился при виде и под сенью гордых, независимых, девственных Кавказских гор и прекрасных берегов Тавриды. Я этому не верю. Гениальный человек извлекает свой гений только из глубины своего духа и его вырабатывает одними своей душой и своим сердцем, одними могуществами собственного индивидуального существа[175]. Само собою разумеется, что при этом он и по-своему пользуется окружающей его случайной обстановкой. Да если бы и правда было, что вид Кавказа имел такое действие и такое влияние на развитие дарований Пушкина, то несомненно, что вид иной природы, с иными чудесами и обаяниями, вид седого гневного Беломорья, северных сияний и других явлений полунощного края не меньше был бы влиятелен и вдохновителен. Природа во всех странах и во всех поясах земного шара одинаково удивительна, одинаково волшебна, одинаково чарующа, везде одинаково питает существо, способное читать в этой непонятной, непостижимой и непритворной книге. Но – сравнивать ужасы заточения на пустынном и неприветном острове, среди дикого народонаселения святош, ханжей и изуверов, с почти свободным удалением в самые благодатные страны России, с почти приятным и веселым даже, если бы оно было добровольное, путешествием – конечно, никому не придет и в голову.

* * *

Подробный пересказ о «семеновской истории», разумеется, не может войти в пределы моего предмета. Сверх того, для него он вовсе и не нужен.

Для общего уразумения дела достаточно знать, что солдаты Семеновского полка отказали в повиновении своему полковому командиру. Известно, что никаких других демонстраций они не делали. Столько же не подлежит сомнению, что неповиновение солдат имело источником постоянное неудовольствие, существовавшее между корпусом офицеров и полковым командиром, и очевидное подстрекательство солдат офицерами против своего общего начальника.

Полковой командир, как известно, был назначен самим государем и состоял под особенным его покровительством. За несколько времени до окончательного обнаружения беспорядка офицеры приходили к полковому командиру изъявить ему свое нежелание служить с ним вместе и просить его полк оставить, что он им было и обещал, но чего, однако же, не исполнил.

Понятно, что мне ни на минуту не может войти в голову мысль судить, правы или виноваты, и если виноваты, то насколько именно, были офицеры; но мне необходимо установить факт, что солдат против полкового командира они возбуждали.

Покойник Якушкин по возвращении из Сибири пересказывал мне лично, что с тех пор, как на свете существуют армии, никогда и нигде не было во всех отношениях полка более прекрасного, как Семеновский в это время; и что тем неоспоримо были обязаны стараниям, заботам, глубокому, гуманному чувству, преданности к долгу и самоотвержению офицеров. При всем почтении к едва не замогильным словам мученика, очень мудрено понять превосходную организацию военной машины, в которой средние деятели постоянно ссорят нижних с макушкой, говоря иначе, превосходство такого полка, в котором корпус офицеров, состоя в самых натянутых и нехороших отношениях с полковым командиром, непрерывно озабочивается в такие же с ним поставить и солдат. Впрочем, административные и политические соображения иногда бывают настолько непонятны и спутаны, побудительные причины действий настолько разнообразны, тайные пружины настолько невидимы, что, не зная твердо и хорошо общей целости подробностей, нет никакой возможности составить себе об них ясного, определенного понятия. В истории бывали примеры таких неизъяснимостей, и притом в размерах несравненно более обширных.

Вспомним, например, не так еще отдаленные и, вдобавок, при полном разгаре войны совершавшиеся возмущения английских флотов – по недавнему свидетельству, единственный случай во всем его исполненном трудностей и бурных потрясений поприще, тревоживший сон того великого министра[176], который в то время правил Англией, может быть самого удивительного из всего августейшего сонма произведенных английской страной государственных людей; те возмущения, в которых так страшно, упорно и настойчиво шла борьба с своим правительством, так мужественно, так непоколебимо поддерживалась честь национального флага, так строго соблюдалась дисциплина, так высились во весь неизмеримый рост английского народа его любовь к отечеству и гордость британским именем[177].

Чаадаев очень часто мне сказывал, что Васильчиков и другие генералы, уговаривавшие солдат, могли бы достигнуть цели, если бы взялись за дело способнее и сведущее. Он сказывал, что, ехавши на место с Васильчиковым, говорил ему в карете: «Général, pour que le soldat soit ému, il lui faut parler sa langue» [Ге́не́рал, чтобы солдата проняло, с ним надо говорить его языком. – Фр.], на что получил в ответ: «Soyez tranquille, mon cher, la langue du soldat m’est familière, j’ai servi à l’avani-garde» [Будьте спокойны, дорогой мой, я привык к солдатскому языку, я служил в авангарде. –