Ферзь - [2]

Второй раз я встретил его на верхней палубе. Наш пароходик, отчаянно шлепая по воде плицами, полз мимо наклонившейся к Днепру Лавры. Путаясь в зелени, взбегали по холмам лестницы, над балками повисли игрушечные мосты. На вершинах холмов, словно высеченные из скалы, стояли глыбы одиноких домов. Медленно разворачивался и уплывал назад древний Киев, похожий издали на остров Буян.

— Вот где надо жить! — произнес кто-то рядом со мной. Это был все тот же рассудительный мужчина. Говорил он так уверенно, что невольно захотелось возразить. Я сказал как раз обратное тому, что думал:

— Почему именно здесь? Город как город. Ничего особенного.

Он немного подумал и спросил:

— Вы, конечно, москвич?

— Нет, я из Ленинграда.

— Н-да… Беспокойный город Москва. Очень беспокойный.

— Я из Ленинграда.

— В Москве хорошо работать, а жить — в Киеве.

Мои слова отлетели от него, как целлулоидные шарики. Я обиделся.

— В Киев нужно было приезжать в сорок четвертом году, — резко сказал я. — Тогда не было башенных кранов. Киевляне таскали кирпич носилками.

— А вы, собственно, чего сердитесь, молодой человек? — ответил он, глядя на реку. — Вы недовольны тем, что на земле есть города лучше Ленинграда? Но ведь это правда. Мы не любим говорить правду. Такова жизнь.

Он говорил, как камни ворочал, и подержанный афоризм насчет правды тоже был произнесен веско, даже с наслаждением.

— Дело не в том, что мне нравится, а в том, кто мне не нравится, — ответил я запальчиво.

Наверное, я сказал бы еще не одну глупость, но в это время первые капли дождя хлестнули по палубе, и я спустился вниз, возбужденный, как человек, которому помешали додраться.

Трижды прогудел гудок. Провожающие бросились к трапу. Напротив нашей скамьи один из них поскользнулся на каком-то темном предмете и побежал дальше. Предмет отлетел к стенке. Это был бумажник.

Мальчишки, как по команде, взглянули на меня. Я закрыл глаза и прислонился спиной к переборке. Скоро послышался шелест денег и шепот:

— Вовка! Тридцать четыре рубля!.. И письмо. А документов нет.

— Здорово! Кто же его потерял? Может, он? (Это про меня.)

— Нет, он с места не вставал.

— Колька, здорово как! Ты же и бабке можешь отдать и нам останется!

— Не знаю, Вовка… Страшно. Может, обыскивать будут.

— Кого обыскивать, дурной! Тут, может, тыща человек и всех — обыскивать?

— А человек, который потерял?.. Может, у него последние.

— А у тебя не последние? Тоже кто-то пользуется. В общем, смотри… Мне-то не нужны. Я бы, может, отдал. Только перемет мы с тобой вязали и горох собирали… Зря, выходит?

— Домой ехать страшно, попадет мне, — жалобно сказал Коля.

— Идем отсюда, — заторопился Володя. — Идем. Вдруг он видел. Там посмотрим.

Мальчишки подобрали мешки и бегом помчались на корму. Я не стал их задерживать. Нужно будет, — найду, успеется.

Я поднялся и пошел в салон почитать газеты. Там за шахматным столиком одиноко сидел мой рассудительный знакомый.

— А-а, ленинградец, — пробасил он, увидев меня. — Партию в шахматы?

Я неплохо играю. Мне захотелось посмотреть, какое у него будет лицо, когда он проиграет.

— Давайте!

Мы расставили фигуры.

— Студент? — спросил он, делая ход.

— Студент, холост, не привлекался, — ответил я. Не знаю почему, мне хотелось грубить ему. Может быть, потому, что он и говорил и делал все так, будто оказывал мне милость.

— Это хорошо, что не привлекались, — сказал он без тени улыбки. — Если бы привлекались, то жизнь ваша была бы испорчена. А так вы еще можете… Н-да… Можете занять свое место в жизни.

— Место в жизни может занять всякий, — буркнул я, с ужасом чувствуя, что начинаю говорить его же словами…

— Нет, не всякий, — возразил он, — а только тот, кто стремится к достижению своей цели. Каждый солдат хочет стать генералом. Каждый лезет вверх, хочет быть не тем, что он есть. Каждый добивается, и так далее… Такова мораль. Таков распорядок жизни.

— По-моему, существует одна мораль, — сказал я, — мораль честного человека.

— Вы правы. Но в жизни каждый поступает совокупно со своей моралью. Как сказал один писатель: «Жизнь дается один раз и прожить ее надо неплохо…» Отсюда и исходите.

Я с трудом понял, что он имеет в виду Николая Островского.

— Вот вы, — продолжал он, — давеча рассердились, когда я сказал правду. Правду не любят все. Но одни умеют это скрывать, а другие не умеют. Тот, кто не умеет скрывать свои чувства, никогда не займет положения. Это — закон жизни.

— Слушайте, — спросил я, — кем вы работаете?

— Это неважно. Не думайте, что я хочу показать свое превосходство. (В том, что превосходство есть, он, кажется, не сомневался!) Я критикую вас как старший товарищ. Вы еще молоды. А люди не прощают ошибок.

— Во-первых, — я покраснел, — никто ни у кого не просит прощения.

— Во-вторых, — прервал он меня, — пойдемте обедать. Я голоден. Мы доиграем после.

По проходу он шел уверенно, не оглядываясь. Очевидно, само собой разумелось, что я иду следом. Буфетчик, двигавшийся навстречу с корзиной хлеба на плече, посторонился. «Почему? — подумал я. — Почему он даже ходить умеет так, что ему уступают дорогу?»

В ресторане, заказывая обед, он спросил:

— Борщ, конечно, украинский?