Ферсман - [7]

Ни тот, ни другой не брались, конечно, специально за разрушение канонов Пренделя. Для этого надо было бы додумать до конца все возможные последствия внедрения методов двух родственных наук — физики и химии — в сухую описательную, поистине мертвую пренделевскую минералогию. Такие задачи смаху не решаются, да и не по плечу они были сторонним для данной отрасли науки людям, как бы ни был ясен и проницателен их ум. Но и Меликишвили и Вейнберг, будучи оба передовыми учеными, ощущали, что именно взаимное обогащение родственных областей познания может обещать новые серьезные успехи в каждой из них.

Минералогия, как и все отрасли знания, должна развиваться на прочном теоретическом фундаменте и непрерывно обогащаться новейшими физико-химическими методами исследования. Она не может не быть включена в общий поток взаимосвязанных наук, изучающих природу.

Все это звучит слишком обще, и не так, надо полагать, формулировал П. Г. Меликишвили плоды своих раздумий в беседах с молодым Ферсманом. Но его суждения были близки к этим мыслям по духу и конкретны по содержанию.

— Вы говорите, что все это безнадежно сухо, однотонно, неподвижно, что минералогия как наука убивает живые краски природы? Как будто я правильно уловил вашу мысль… Но она неверна! Настоящая наука всегда близка к жизни.

Меликишвили ходил по лаборатории, думая вслух. Рослый, по-юношески неуклюжий студент застывал на стуле, втягивая в плечи коротко подстриженную голову, и готов был слушать и слушать. Воспоминания возвращали его к старому дивану, к незабываемым вечерам, когда из отрывочных и еще малопонятных разговоров взрослых наука вырисовывалась как область заманчивых тайн природы, а деятельность ученого окрашивалась романтикой подвига упорного следопыта, шаг за шагом проникающего в край неведомого.

Сам он с горячим задором юности решил оставить минералогию, но в глубине души у него, конечно, постоянно шевелился червь сомнения. Его однокурсники мало могли ему помочь: одни простодушно восхищались его решением, другие откровенно сочувствовали ему, высказывая все, что они сами думают о Пренделе и его снотворных лекциях.

А здесь к Ферсману обращался как бы старший товарищ, который не навязывал ему готовых выводов, но приглашал и его не спешить с ними. Кафедра минералогии Новороссийского университета действительно не блистала идеями. Прендель безнадежно отстал от науки, представителем которой он числился. Но ведь должен же существовать путь, на котором знание делается жизненным и полнокровным, а наука — творчеством. Не может не быть такого пути! Если он еще не известен Ферсману, то надо его искать.

— Так вот, мой дорогой, мне очень трудно что бы то ни было советовать такому самостоятельному человеку, как вы, — продолжал профессор с улыбкой, в которой было больше дружеской снисходительности, чем иронии, — и я могу лишь оказать, в чем вижу смысл научной работы я сам. Видите склянки, в которых кипят растворы: их столько, что я их не успеваю считать. А окончится опыт, и как ничтожен его результат! Им нанесен на полотно науки крохотный штрих… А чтобы подготовить создание общей картины природы, нужны десятки и сотни эскизов! Над ней работает вся наука, которая все их связывает воедино. Здесь, — он обвел рукой скромную внутренность лаборатории, шкафы с реактивами, банки с жидкостями, лабораторные журналы и неугасимый огонь газового рожка под колбой, — здесь, как и всюду, мы учимся по складам читать великие законы природы, по которым построена вселенная… Послушайте старика, не спешите решать!

— История камня переплетается с общей историей культуры, науки и искусства, — говорил Ферсман, развивая свою, особую мысль. — Разве не в этом главный ее интерес?

Ферсман хотел доказать недоказуемое. Он хотел убедить своего собеседника, но еще больше самого себя, в том, что в его отступлении не было отступничества. Сейчас Ферсман был искренне убежден, что спасение от Пренделя — в греческих полулегендах о сказочных богатствах самоцветов, рассыпанных в стране «людей по ту сторону северного ветра»; в скандинавских сагах, воспевавших богатую камнями «Биармию» — страну, расположенную где-то в предгорьях Урала; в трудах Плиния, переведенных на русский язык одним из первых минералогов России, академиком Севергиным, о «знатнейших смарагдах скифской земли». Живая история камня прослеживалась на путях янтаря, который Новгород возил на своих узорчатых ладьях с побережий Прибалтики по великому торговому пути «из варяг в греки». Янтарь проникал и на Урал, в Прикамье, и в полуночные страны, озаряемые северным сиянием.

Разве не прекрасны страницы, которые относятся к зарождению каменной архитектуры? Века глядят на нас с высоты стен Холмской церкви XIII века, выложенных из карпатского белого и зеленого строительного камня, во многом обладающего качествами настоящего мрамора. А белый известняк, из которого была создана «белокаменная» Москва!

Из далекой Сибири по санному пути доставляли вместе с соболями, мамонтовой костью и китайским ладаном слюду из Мамской тайги. Это был мусковит, всем известный минерал, получивший свое название по имени «Московии». Он заменял стекло, которое привозилось на ганзейских кораблях.