Фермер - [30]

- А еще слушай: Гюнтер напрягся - океан пасет. А вокруг то птичка пискнет, то оронао хрямкнет. Короче, припадок у него случился. От волнения, наверное. Ты же помнишь: он - эпилепсор. Те, которые без нервов, они тоже по-своему волнуются. А безмизинцевые бойцы Туэве Могуны со спины зашли - взяли как младенца. Тряхнули за шкуру (а он через пару минут в сознании был), нож из голенного кармашка прибрали, обезоружили:

- Ты, мускулистый, беги к оронао - там тебе место! Сумеешь добежать до вон той пальмы - нам в тебя и не попасть. Охота начнется - тут как карта ляжет. А оружие тебе не положено: ты - животное.

Гюнтер, в очередной раз скрипнув зубами, не имея в этот раз оружия, совер­шил на Владыку бросок, который под силу только офигенным профессионалам или обреченным.

И был подстрелен одним из ореойев. Пуля, похоже, попала ему в легкое, так как Гюнтер пытался вымолвить что-то типа Родина - «хаймат», и поэтому хри­пел: «Хай-хай-хай.» А Туэве Могуна не шелохнулся, настолько доверял сво­им нукерам. Руки Гюнтера, или, как ты его любил называть, Дольфа, захватили бронзовую шею Владыки, сжали, разжались и, сползая, разорвали тесемки чер­ной майки Могуны. Тот, по-моему, даже как-то по-своему перекрестил павшего воина. Правда, перед этим на всякий случай постоял с минуту полиуретановым сандалетом на его горле.

.Слушай, Димон, меня это все не слишком интересует, а тебе наводку - в одно слово - дам: на остров я прилетел на вертолете, но потом нашел только его взорванные обломки, но не с южной стороны кальдеры, куда ему логично было упасть. К тому же топлива было недостаточно (я ведь так и не заправился в Ланг- кави), чтобы разнести «Викинг» на такое расстояние. По башке меня шарахнули, что ли. И вообще не помню даже, как сел на площадку. Видел, что подлетаю, а дальше - ноль.

Валерка жил у меня еще с неделю, каждый вечер выдавая неправдоподобные версии. Затем, видимо, почувствовав, что надоел, пропал, оставив записку, напи­санную нарочито аккуратно, почти каллиграфически: «Димон, я у тебя немного одолжусь и съеду. А то у меня на твоих харчах уже и жирок появляться стал, а серый алкогольный загар стал вытесняться номенклатурным румянцем. Если что - жди как снег среди лета». Я был не в обиде на Валерку, хотя и голодал по­том почти две недели: Жеребцов выгреб остатки аванса, просить еще было бы неосмотрительным нарушением служебной этики, одолжаться не привык. Да и не у кого особо: получают, как правило, меньше, и с семьями.

Было заметно, что Валерка, ощутив силу пушкинских «слуг проворных», хо­чет избавиться от меня, чтобы снова спрятаться в виртуальный мир, в котором не существовало ни Турчина, ни Шонера, ни Кречинского, ни Гюнтера, ни Клауса. И где он сам обретался как субстанция, нуждающаяся в постоянной подпитке, призванной его погубить.

Дневники от Валерки пришли через полгода с письмом, в котором он благо­дарил за приют и сообщал, что встретил Судьбу двадцати восьми лет (не хуже Си, но трындит больше) и собирается прожить следующую жизнь, как я ему когда-то советовал. Дополнительно сообщил, что о нашем общем прошлом вспоминать не хочет, поэтому обратного адреса не сообщает и, в полной уверенности в моей порядочности, ненужные остатки дневников просит уничтожить после исполь­зования материалов, хотя искренне не верит, что так будет. А Судьбу зовут На­стя, если мне это что-то напоминает. Имя «Настя» ничего не напоминало, кроме одноклассницы, которую я даже не любил. Впрочем, через две строки Жеребцов милостиво пояснил, что предпочитает называть ее официально и полным име­нем - «Анестезия».

Общий оптимизм нарушало повествование о «черных» снах. «Представь, Ди- мон. Вижу нормальный человеческий сон. Затем картинка застывает и на нее, светлую и жизнерадостную, начинает сверху течь какая-то черная гуашь, пока не зальет всё. А я остаток ночи любуюсь этой чернотой. Во сне, разумеется. И утром помню. Несколько раз было».

В конце Валерка желал мне достичь «наиболее высоких ступеней общества».

Я поступил с дневниками, как и советовал Жеребцов. Переписал от руки то, что счел нужным, как материал для работы, а выбросил только полную ерунду, которая не перестанет быть ерундой по крайней мере до конца жизни - моей и Жеребцова.

С того времени прошел еще год. Я по-прежнему живу один, если не считать нескольких - молчаливых и не очень - котов, которых подобрал на улице.

КОНЕЦ

Я дочитал рукопись, закрыл папку, завязал тесемочки и определил на стеллаж за спиной. Достал чистый лист бумаги, но всё, что пытался сформулировать, зачеркнул,, а затем на новом листе написал: «Автору: никаких «конклюзий»! Конец должен быть конкретным».

Правильное решение выкристаллизовалось само собой: через день Гра­довский был направлен в райцентр к Турчину. Вернулся Кирилл необычайно воодушевленным (для меня до сих пор загадка, как он сохранил бодрое со­стояние духа после трехчасового переезда на маршрутке).

Понимаете, Владимир Алексеевич, у Турчина дома живет не меньше десяти котов. Ну, как в той рекламе прошлых лет: «И за ней бежали тридцать три ее кошки». Он всех их называет по именам своих героев, только себя и Валерку не включил. Самый толстый у него - Йозеф, старый с рыжими подпалинами - Вильгельм, черная короткошерстная кошечка - Бажена, и так далее. Остальных - просто немецкими именами: при мне один с прогулки вернулся - Людвиг.