Ферма кентавров - [9]

Их тоже нашли.

Меня приподняли под мышки и проверили карманы, а я даже рукой не могла шевельнуть от унижения и ненависти.

Бросили.

— И ни фига нет у нашей Буратинки!

— Девки, вон Мишка идёт, мы его раскрутим щас на бутылку!

Они ушли. А у меня руки не поднимались, ноги не сгибались…

Ну почему я такая дура, такая идиотка! Ну нет у меня таланта, как у Верки, так хоть научилась бы драться! А то, видите ли, мордобитие мне противно! Вот кому оно противно, те и получают по морде сами!

Наконец я смогла запихать обратно в сумку вещи, встала и даже собрала истоптанные, продавленные каблуками листы газеты. И сама себе поклялась, что сдохну, а драться научусь. Тогда подловлю этих здоровенных дебилок и — р-раз! Мне представилось, как я вроде бы случайно снова попадаюсь им навстречу, и делаю вид, что испугалась, а они обрадованно меня окружают, снова деньги требуют, или издеваться начанают. А я говорю, что, мол, должок за вами… И — прямой удар правой Тоньке в рожу, в самый нос, а потом надо будет эту… которая насчёт конопатых проехалась… Я представила, как буду скользить между ними, так быстро и ловко, что они не смогут даже сообразить, откуда сыплются на них точные резкие удары и увернуться, и они заревут от боли и страха, и тушь расплывётся под глазами и слёзы с кровью потекут по щекам…

Представила я это — и заплакала сама.

Тут как назло в проулок между клубом и домами кто-то вошел и пришлось срочно скрываться, чтобы люди не увидели моих позорных слёз. А было уже позднее утро, везде полно народу… И брела я, без всякой цели, стараясь только скрыться от людей подальше. Больше всего хотелось мне скорчиться и зарыться в земляную норку или вырваться из самой себя, оставить на земле съёжившуюся конопатую шкурку, а самой улететь далеко-далеко, туда где свет, пустота и ни одного человека… Или очутиться сейчас в конюшне, в деннике рядом с Боргезом…

Ведь они же могли со мной сделать всё, что угодно! Хоть взять и прямо среди бела дня тоже бутылкой изнасиловать! Сейчас я вспомнила, что когда меня Крапивиха за шею трясла, когда они мою сумку потрошили, мимо проходили люди, видели всё это… И никто ничего не сделал. Никто не помог. И даже никто ничего не сказал!

Мне просто зверски повезло, что Тоньке и её подружкам выпить хотелось! А если бы они уже выпили, и развлекались? Да что бы показалось им весёлым, то бы и сделали. Может, изнасиловали бы, может, раздели бы и так на улице голую оставили…

У меня такое дурацкое воображение, я себе сразу всё это представила и меня так скрутило от внутренней боли, что идти больше я уже не могла, села прямо в пыль… Но когда не нужно, вседа найдётся кому слово молвить:

— Ото куда ж ты, детка, умостилась! Ну разве можно так! Мать штанов не достирается! — какая-то сердобольная бабулька.

Снова пришлось подняться и брести наугад, потому что всё плыло перед глазами, а когда я смогла оглядеться, то увидела, что ноги сами вывели меня за село, к реке, где у девчонок нашего класса была тайная пещерка в густой ежевике.

Под упругими колючими ветками я пролезла в середину зарослей, в зелёный полумрак, где стволы, давшие начало кустам, давно высохли, сломались и образовался пустой пятачок. В пещерке можно было стоять почти в полный рост. Здесь лежали три плоских камня, я уселась на один из них и хотела вволю спокойно поплакать, но как назло слёзы в глазах уже закончились…

Лучше бы они убили меня! Я чувствовала себя как лошадь, которую заклеймили старинным способом, раскалённым на огне железом — всё вроде цело, но болит, болит, болит и некуда от этой боли не деться, не спрятаться и не убежать. Конечно, у меня клеймо не на коже, а где-то внутри, только легче от этого не становится.

Солнце, которое я всегда любила, пробиваясь между листьями, ядовито жгло глаза. Повернулась к нему спиной и увидела, что среди окурков на солнечно-пятнистой земле валяется использованный презерватив.

Ну совсем сошли с ума, чем занимаются в нашей пещерке! Затоптала презерватив в землю. Здесь она почти всегда сырая, пересыхает только летом, в июльскую жару.

Посмотрела на часы — на первый урок уже опоздала. Пойду к началу второго, сразу на геометрию. Надо только привести себя в человеческий вид. Я достала пудренницу и она показалась жалкой и такой же униженной, как я. Хотя вроде эти дуры к ней не прикасались, просто вытряхнули на землю.

Конечно же, после плача нос стал красным. И не просто розовым, а сочно-малиновым. И конечно, чёртовы веснушки на ярком фоне стали ещё видней.

Попудрилась.

Нос не сделался бледней, просто стало заметно, что он, впридачу, ещё и напудрен.

Стёрла пудру рукавом — кажется, так всё-таки лучше…

В низкой просвеченной солнцем крыше из ежевичных зубчатых по краям листьев висели гроздья рубиновых ягод. Среди них я заметила пару спелых, совершенно чёрных, сорвала их и съела, а потом аккуратно облизала испачканные фиолетовым соком пальцы.

Пора идти.

…Я шла по улице и думала, что никогда теперь не смогу гулять по селу, как гуляла раньше. Каждую минуту, каждую секунду придётся оглядываться, чтобы не напороться на Крапивиху. Раньше ходила, как по Бродвею, такая девочка-колокольчик — тра-ля-ля! Правду говорят, люди — это волки, каждый сам за себя, а если нету у тебя клыков, сиди дома, не гуляй! Снова мне то представлялось, как я расправляюсь с Крапивихой, то наоборот, как они ловят меня… Попался мне навстречу бармен из «Салама» и посмотрел с явной насмешкой… Наверное, Крапивиха уже рассказала в кафе, как она трясла меня за шею…