Фердинанд, или Новый Радищев - [36]
Теперь Карузы стоят полупустые. На самом перекрестке виднеется заброшенный дом, в котором еще недавно жила старая учителка младших классов. Все местные жители, которые еще не спились, не сидят, не замерзли, не закупались, не удавились, не сошли с ума, не съехали в другие города и веси, ее хорошо помнят, как, наверное, помнит каждый, даже самый забубенный человек, свою первую учительницу, первый класс, теплое сентябрьское утро, хрустящие новые учебники, обернутые в пергаментную бумагу, и кедровый запах круглого, расписного псевдохохломой пенальца с остро наточенными карандашами и еще не обкусанными ручками-вставочками. Известно, что все мы отчасти пишем почерком первой учительницы, которая ставила нам руку, учила писать. У учителки был муж — я еще его застал в живых — лесник, тихий, мирный, робкий человек, что для лесника казалось довольно странным, но для лесовика — обычным делом. Заросший и диковатый, он говорил невнятно, темно, будто ворковал. Поэтому обычно беспощадная к людям народная молва оказалась к нему более-менее благосклонна и дала ему вполне терпимое прозвище: Вася-Голубь[65].
Несколько лет назад его разбила «кондрашка», или «кондратий». Между прочим, термин бытует с 1708 года, когда казак Кондратий Булавин собственноручно убил (разбил) полковника князя Ю. Долгорукого. Вася-Голубь лежал недвижим, молчал, почти ничего не ел, а только курил и курил сутки напролет крепкую доморощенную махорку из козьих ножек, которые ему сворачивала из газеты и скрепляла слюной жена. Раз проезжая мимо этого дома, я видел, как учителка медленно и осторожно переносила через дорогу в низенькую баньку у затянутого ряской пруда Васю-Голубя, превратившегося в живой скелет. А потом Вася умер, а недавно скончалась и сама учителка. Все многочисленные сараи, хлева и сараюшки, построенные когда-то Васей из светлых, аккуратных бревнышек, теперь уже посерели и почернели. Постройки эти, хаотично сгрудившиеся возле дома, как пенсионеры, стоящие у сберкассы, скособочились каждый по-своему, заросли здешней травой забвения — бурьяном и лебедой. В начале августа строения эти вдруг разом охватывают цветущие пирамидки иван-чая, и на закате дня кажется, что сараи горят. Наверное, скоро так и произойдет — с каждым годом следов грабежа и разрушения видно все больше: выломаны двери, сорваны крыши и все, над чем годами трудился Вася, скоро погибнет — спалит чья-нибудь злая рука, а, может быть, весной с некошеных полей, не торопясь, как змея, подползет к дому, шипя и смрадно воняя, весенний пал[66]. Наверное, так было здесь со времен Марьи Назимовой, а может быть, и раньше: люди что-то строили, пахали, а потом гибли, умирали, и все зарастало бурьяном, сгорало и исчезало…
Однажды проходя по нашей деревне с соседкой Андреевной, я узнал, что тут, неподалеку, на пустыре, заросшем крапивой и лебедой, стоял дом какого-то Ваньки. Он по неведомой ныне причине на сотрудничество с соввластью не шел, в колхоз вступать не хотел и тем самым портил отчетность, не позволяя отрапортовать о стооднопроцентном вхождении крестьян-единоличников в колхоз. Ванька имел полуголую ораву детей, страшно бедствовал, и поэтому отнести его к категории кулаков или середняков и выслать в Сибирь не поднималась рука даже у жестокого начальника из района. Зато Ваньку всячески притесняли, не давали ему покоса, облагали страшным налогом, мучали за недоимки, лишили земли, даже огорода — подрезали землю под самый дом, а он все равно упорствовал в своем заблуждении и стоял на своем. Андреевна говорила, что уполномоченный, собрав весь оброк, порой вдруг требовал принести ему змею. Зачем? Для нужд медицины? «Да пес ево знат, для куражу над людям». Замечу, что змеи здесь порой попадаются, когда за грибами идешь, но чтобы специально найти пресмыкающееся, ноги до колен стопчешь. Чем же Ванька этот занимался, чем кормил семью-то? Старуха махнула клюкой (глубокая старость — это когда показывают на что-то клюкой) в сторону озера: «Вишь там каменья, он жернова для ручных мельниц тесал». И этот истинно египетский труд был ценой русской свободы без выезда…
Впрочем, из путаных объяснений Андреевны я понял, что в истории Ваньки есть свой секрет. Оказывается, во время блужданий по лесам в окрестностях Рога он нашел некий огромный небесный камень (ученые думают, что это — отколовшийся обломок знаменитого Тунгусского метеорита) и начал ковать из него какие-то особенные подковы, которыми приторговывал из-под полы. Подковы эти обладали необыкновенными свойствами возбуждать женскую чувственность — не к коням, конечно, а к верховым, словом, к владельцам коней, подкованных этими волшебными подковами. Из-за этого в округе происходили многочисленные семейные скандалы. Однако подковы, сделанные из какого-то невероятно чистого железа, стремительно истончались, а потом лошади теряли их в непролазных грязях. Вместе с ними для окрестных баб исчезало и все несказанное обаяние гарцующего по деревне джигита. Это приводило к конфликтам новоявленных роландов с Ванькой. В конце концов, утесненный одновременно голодной семьей, безжалостной соввластью и похотливыми роландами, кузнец своего счастья решил испытать его на сопредельной СССР территории. Но при переходе тогдашней советско-пыталовской границы у краснознаменной заставы, известной теперь из уст нашего президента как застава Мертвого Осла Уши, его случайно подстрелил советский погранец, который как раз в это время вышел из своей будки и, укрывшись плащ-палаткой, присел неподалеку по неумолимо большой нужде. Надо же тому случиться, что Ванька в полной тьме, при бушующей в тот час страшной грозе, не просто прошел рядом с сидящим на корточках погранцом (так бы все и обошлось), а буквально наступил на него. Со страху погранец застрелил нарушителя госграницы. Словом, получилось как в гимне советских пограничников на слова Стальского:
Этот сборник стихов и прозы посвящён лихим 90-м годам прошлого века, начиная с августовских событий 1991 года, которые многое изменили и в государстве, и в личной судьбе миллионов людей. Это были самые трудные годы, проверявшие общество на прочность, а нас всех — на порядочность и верность. Эта книга обо мне и о моих друзьях, которые есть и которых уже нет. В сборнике также публикуются стихи и проза 70—80-х годов прошлого века.
Перед вами книга человека, которому есть что сказать. Она написана моряком, потому — о возвращении. Мужчиной, потому — о женщинах. Современником — о людях, среди людей. Человеком, знающим цену каждому часу, прожитому на земле и на море. Значит — вдвойне. Он обладает талантом писать достоверно и зримо, просто и трогательно. Поэтому читатель становится участником событий. Перо автора заряжает энергией, хочется понять и искать тот исток, который питает человеческую душу.
Когда в Южной Дакоте происходит кровавая резня индейских племен, трехлетняя Эмили остается без матери. Путешествующий английский фотограф забирает сиротку с собой, чтобы воспитывать ее в своем особняке в Йоркшире. Девочка растет, ходит в школу, учится читать. Вся деревня полнится слухами и вопросами: откуда на самом деле взялась Эмили и какого она происхождения? Фотограф вынужден идти на уловки и дарит уже выросшей девушке неожиданный подарок — велосипед. Вскоре вылазки в отдаленные уголки приводят Эмили к открытию тайны, которая поделит всю деревню пополам.
Из сборника «Соло для оркестра». Чехословацкий рассказ. 70—80-е годы, 1987.
Генерал-лейтенант Александр Александрович Боровский зачитал приказ командующего Добровольческой армии генерала от инфантерии Лавра Георгиевича Корнилова, который гласил, что прапорщик де Боде украл петуха, то есть совершил акт мародёрства, прапорщика отдать под суд, суду разобраться с данным делом и сурово наказать виновного, о выполнении — доложить.
«Сидеть и смотреть» – не роман, не повесть, не сборник рассказов или эссе. Автор определил жанр книги как «серия наблюдений». Текст возник из эксперимента: что получится, если сидеть в людном месте, внимательно наблюдать за тем, что происходит вокруг, и в режиме реального времени описывать наблюдаемое, тыкая стилусом в экран смартфона? Получился достаточно странный текст, про который можно с уверенностью сказать одно: это необычный и даже, пожалуй, новаторский тип письма. Эксперимент продолжался примерно год и охватил 14 городов России, Европы и Израиля.
Леонск – город на Волге, неподалеку от Астрахани. Он возник в XVIII веке, туда приехали немцы, а потом итальянцы из Венеции, аристократы с большими семействами. Венецианцы привезли с собой особых зверьков, которые стали символом города – и его внутренней свободы. Леончанам удавалось отстаивать свои вольные принципы даже при советской власти. Но в наше время, когда вертикаль власти требует подчинения и проникает повсюду, шансов выстоять у леончан стало куда меньше. Повествование ведется от лица старого немца, который прожил в Леонске последние двадцать лет.
Жанр путевых заметок – своего рода оптический тест. В описании разных людей одно и то же событие, место, город, страна нередко лишены общих примет. Угол зрения своей неповторимостью подобен отпечаткам пальцев или подвижной диафрагме глаза: позволяет безошибочно идентифицировать личность. «Мозаика малых дел» – дневник, который автор вел с 27 февраля по 23 апреля 2015 года, находясь в Париже, Петербурге, Москве. И увиденное им могло быть увидено только им – будь то памятник Иосифу Бродскому на бульваре Сен-Жермен, цветочный снегопад на Москворецком мосту или отличие московского таджика с метлой от питерского.
Сборник путевой прозы мастера нон-фикшн Александра Гениса («Довлатов и окрестности», «Шесть пальцев», «Колобок» и др.) поделил мир, как в старину, на Старый и Новый Свет. Описывая каждую половину, автор использует все жанры, кроме банальных: лирическую исповедь, философскую открытку, культурологическое расследование или смешную сценку. При всем разнообразии тем неизменной остается стратегия: превратить заурядное в экзотическое, впечатление — в переживание. «Путешествие — чувственное наслаждение, которое, в отличие от секса, поддается описанию», — утверждает А.