Фердидурка - [96]

О, когда же, наконец, широкие массы станут рассматривать литературное произведение в тесной связке с личностью его создателя, а личность создателя в тесной связке с другими людьми. Когда же, наконец, они поймут, что всякое слово, всякая форма не восходят к одной только личности, но рождаются из отношений человека к человеку, что один и тот же автор может повести себя мудро либо глупо, возвышенно либо низко, в зависимости от того, как на него нажмет, как его ограничит другой человек. Что всякое произведение – всего лишь ничтожная частичка человека, подобно тому, и человек – только частичка человечества. Неужели мы никогда и не спустимся с позорящих нас облаков на почву психологического реализма? О, тяжко и глупо творить, когда все, что бы ты ни сказал приписывают тебе целиком, будто никто иной и не говорил через тебя, лишь ты сам, как будто твоя форма не была всего только искоркой между тобой и твоим читателем, – когда ты никогда не можешь быть сам собою, то есть изменчивым, недоразвитым, незрелым, живым, а должен выступать в фарсе какой-то надуманной неподвижности; когда все полагают, будто ты пишешь не затем, чтобы меняться, лепить, развивать и создавать, но именно потому, что ты уже создан и вылеплен. Неужели никогда подлинное чувство одинаковости, зависимости, развития, перемены не облагородит сегодняшнюю наивную и формалистическую концепцию мира и человека как чего-то предопределенного и предустановленного, чего-то, что не шевелится, не живет?

Каким же еще должен быть писатель, которого природа не одарила духом божественной гениальности? Такой писатель должен представать перед людьми во всем своем живом несовершенстве, в своей незавершенности и неопределенности – отбросьте фикцию законченности форм в искусстве второго ряда, пусть форма создается только в соприкосновении с людьми и на глазах общества, пусть же разгорится схватка между правдой частной и правдой общественной, и пусть в этой схватке очистятся и та, и другая правды. Не приготовляйтесь, не оттачивайте ничего в запертой комнате, дабы только потом предстать перед людьми готовыми и отточенными, предложив им произведение совершенное, поскольку это (как учит опыт) не в ваших силах. Не пытайтесь писать книг законченных и рассчитанных на целую вечность, пусть каждая книга будет книгой сиюминутной, рожденной вашим нынешним положением в обществе и своем кругу. И даже не пытайтесь забыть о людях из-за отвлеченностей, до которых вы не доросли душой, напротив, пусть книга станет вашей игрой с человеком и пусть она будет не результатом якобы бескорыстного созерцания жизни, но вашего личного, жизненного интереса. Отбросьте объективные романы, драмы и всякие эпосы, примитесь за более субъективные формы общения с людьми – пишите им письма, откровенничайте с ними и исповедуйтесь им, дразните и провоцируйте их пером, чтобы и они вас провоцировали, наслаждайтесь ими, чтобы и они вами наслаждались, расправляйтесь с их помощью со своими комплексами, чтобы и они с вашей помощью могли расправляться со своими, – вовсю используйте динамику и могучую оздоровляющую мощь другого человека, заботьтесь о том, чтобы между вами и читателем возникло такое нервное напряжение, когда обе стороны взаимно друг друга обтесывывают, шлифуют, лепят. Как было до сих пор? А так, что писатель, чтобы стать прославленным и приятным людям, – тайком творил искусство, а теперь, напротив, пусть сладкопевец открыто борется с людьми за свою красоту и пусть из этого только, на фоне этой житейской истории, как бы случайно и рождается искусство. И пусть это происходит не на бумаге, а в живом человеке, пусть каждое произведение что-то меняет в вашем отношении к людям, чтобы, выйдя утром в город, ты уже почувствовал, что вот – что-то новое возникло между тобой и толпой. Отвоюйте себе священное право на глупость, ошибку и неспособность: бросьте учить – пусть они учатся на вас, мораль же пусть вытекает из вашего состязания с людьми, отшельнический труд замените живым сотрудничеством с человеком.

И тогда только вы действительно послужите народу, государству, роду человеческому – ведь род куда меньше печется о том, что в вас уже сглажено, окультурено, упорядочено, чем о том, что не обуздано, индивидуально, не стадно. И послужите высшей и всеобщей морали, ибо всякий, кто покорно смирится со своим несовершенством, признает тем самым закон высшей нравственности. А тот, кто несет в общество собственную действительность, полностью отдавая себе отчет в том, что его частная правда, частичная и неполная, должна в любой момент уступить высшей и всеобщей правде, тот самой жизнью своею оживляет великую общечеловеческую правду, которая не произрастает из какой-то одной доктрины, но всегда результат постоянно соперничающих друг с другом миллионов частных истин и жива жизнью своих частиц. И чем жизнеспособнее личность, чем она правдивее, крепче укоренена в действительности и лучше осознает сама себя, тем сильнее и правдивее человеческое сообщество, а вот декламация чужих сокровищ, даже самых прекрасных, не ведет ни к чему. И как только, господа, вы займете эту скромненькую, но верную позицию, честь ваша будет спасена. Ибо произведение станет в таком случае всего лишь средством вашего общения с людьми, ничем больше, сами же вы будете в чем-то лучше и в чем-то выше вашего произведения. И если случится вам написать нечто никчемное и глуповатое, скажите: – Превосходно! Я написал глупо, но я ни с кем не подписывал контракт на поставку одних только мудрых, совершенных произведений. Я выразил свою глупость и радуюсь этому, поскольку неприязнь и суровость людей, каковые я вызвал против себя, формируют меня и лепят, как бы создают заново, и вот я еще раз рожден заново. Разве такой ответ не погружает вас в божественную свежесть жизни и реальности, разве вы не видите, как стремительно начинают увядать все насмешки и оскорбления? Да, вот он путь, им и надо идти! Я требую, чтобы вы отбросили прочь убеждение, будто писатель обязан быть слугою своего искусства (удовольствие ли быть слугою плохого искусства?) – пусть же с этой минуты он станет его господином, а не слугою. Я требую, чтобы вы перестали биться над тем, чтобы приспособиться к произведению, перестали отождествлять себя с формой, запираться в частице. Вместо того чтобы навязывать себе и другим эту вашу случайную и скверную форму, сговоритесь с людьми, чтобы погубить ее, и я верю, настанет такой день, когда человечество научится говорить и вполне осознанно добьется успеха – слово перестанет быть ни рыбой ни мясом, седлом на корове. И я требую, чтобы творчество из отшельничества, как сейчас, превратилось в дело основательное, общественное, чтобы оно прислушивалось к импульсам реальной жизни общества, людей, а не было бы бесконечным повторением одного и того же и подражательством мастерам. И я требую, чтобы вы прекратили, наконец, запихивать себя в собственную же вашу часть. Требую, – но кто же это требует? Я, который и трех слов безыскусно связать не может? И от кого же я это требую? От вас, господа? От теоретиков и закоренелых учителешек, от просидевших свои седалища интеллигентов, которые за счастье почитают разбирать и собирать человечество по грязному образу и жалкому подобию своему? От фигляров, которые «работают над собой» и вырабатывают в себе «убеждения» и уже через месяц явят себя провозвестниками глубочайших своих убеждений, от тех, которые вбивают в себя веру, дабы подбодрить себя, от тех приготовленных, сделанных и сконструированных на тот или иной фасон, которые уже не в состоянии высвободиться из своей конструкции, каковая так заскорузла, что тут уж ни бе, ни ме, от существ – законченных? От существ, которые позапрягали наихудшие свои части, а сами влезли в часть лучшую, которым представляется, будто целое позволит когда-нибудь втащить себя в свою часть. Простите, что отнял у вас время, – позвольте пригласить вас к отдельным частям тела моего